Без единой мысли в голове, с какой-то механической легкостью Элизабет прошла в гостиную. Альмут шагнула навстречу, глядя на нее с преувеличенной тревогой и участием.

— Что случилось? На вас лица нет.

— Ничего, — сказала она.

На нее вдруг накатила дурнота. Окутанная шуршащей черной мглой, она ощупью добралась до кресла. Потом висков коснулись ладони Альмут, из тьмы проступили глаза.

— Что с вами? Вам плохо? Что случилось?

Тусклым голосом, по-прежнему растерянно и недоуменно, она ответила:

— Кристофа арестовали за кражу.

— Право же, не стоит гак волноваться, — сказала Альмут. — Подобные истории в жизни не столь уж редки, как кажется. Типичное для молодежи происшествие. Конечно, за этим что-то кроется — может быть, какой-то изъян, а может быть, протест. Надо выяснить, что именно. Это как бы сигнал: мальчик требует внимания.

— Он и меня обкрадывал. Теперь я понимаю, — сказала Элизабет. — В последние месяцы я часто недосчитывалась денег. Но упорно не хотела этого замечать, внушала себе, что сама напутала.

Она встала, сделала несколько шагов в глубь комнаты, круто повернулась и устремила взгляд на чашки с чаем.

— Ложь, все ложь!

Обе услыхали, как машина Фогтмана, урча мотором, въехала в ворота и затормозила.

— Муж, — сказала Элизабет. — Не представляю, что он сделает, если узнает обо всем!

— В таком случае не говорите ему.

— Он упрячет Кристофа в интернат.

— Так не говорите ему. По крайней мере сейчас.

Зазвонил телефон. Она быстро сняла трубку. Звонок был из Кёльна, из полицейского управления. Ее с кем-то там соединяли, а она испуганно косилась то на дверь, то на Альмут. В трубке послышался спокойный мужской голос — полицейский чиновник, утверждавший, что Кристоф сидит перед ним. В Кёльне уже знали о находке зигбургской полиции и теперь интересовались, заедет ли она за сыном.

— Нет, я не могу, — с отчаянием вырвалось у нее.

— Мы, конечно, можем попросту отослать его домой, если вы не возражаете. Хотите с ним поговорить?

— Да, пожалуйста.

Шорох, невнятное бормотание, потом едва уловимый, испугавший ее звук — дыхание Кристофа.

— Кристоф, — сказала она, — что с тобой?

Он не отвечал.

— Кристоф, немедленно приезжай домой! Ты понял меня? Кристоф!

Он молчал и все же был близко, она прямо-таки чувствовала его рядом.

— Слышишь? Приезжай домой. Тогда и поговорим. Слышишь?

— Ладно. Приеду.

Снова шорох в трубке, потом, как и раньше, незнакомый голос:

— Н-да, скуповато... Так если вы не против, мы его сейчас же и отправим. Билет у него есть.

Она поблагодарила, не сразу поверив, что разговор окончен, И странное дело, ее вдруг охватило паническое удивление: почему этот мир не прозрачен, почему ей не дано видеть, где сейчас Кристоф, что он делает, что с ним случилось? И тотчас сквозь удивление молнией полоснула мысль, что этот неодолимый барьер и есть корень всех бед, всякого одиночества и обмана. Но уже в следующий миг убедительность озарения померкла, остался один лишь страх.

Делать нечего — придется ждать. Взять себя в руки и ждать. Обманывать и ждать.

В большой гостиной Ульрих, просматривая газету, с шумом перевернул страницу.

— Есть хочешь? — спросила она.

— Сделай парочку бутербродов. Все равно с чем.

Она взяла чайник и вышла из комнаты, А в кухне, очнувшись от какого-то дурмана, увидела чайник уже на столе. Ишь ты, целехонек! — удивилась она и секунду помедлила, опасаясь что-либо трогать. Потом вновь сидела напротив Ульриха, на столе была и колбаса, и хлеб, и свежий чай. Чтобы не заводить разговора, она ела. Он тоже молча жевал. Совместные их трапезы давно потеряли былую уютную обстоятельность; мимолетные встречи по необходимости — есть-то надо! — вот во что они вылились, и виновата здесь, наверное, она, разучившаяся делиться с другими, она виновата в Кристофовых кражах и в той безмолвной, почти брезгливой решительности, с какой Ульрих резал сейчас на куски свой бутерброд.

— Есть новости из Мюнхена? — спросила она.

— Хороших нет.

Он произнес эти два слова резко, враждебно. Но в ней воспрянула надежда; по крайней мере он не старается ее обмануть. Да, пусть без стеснения выкладывает все начистоту, только бы не отмалчивался.

— Твой братец пытался нынче застрелить меня. — Лицо Фогтмана скривилось в язвительной улыбке.

— Что? Рудольф?

— Других братьев у тебя, по-моему, нет.

Он открыл бутылку пива, аккуратно наполнил стакан и с наслаждением отхлебнул.

— Ружье я у него отнял. Небось, пьянствует теперь.

Элизабет не шевелилась, точно окаменела.

— Не понимаю... Почему он решил застрелить тебя?

— А что тут непонятного? Он меня ненавидит. — Его улыбка стала еще шире. Фальшивая улыбка, деланная, таящая угрозу. — Разве эти его чувства тебе непонятны?

— Отчего же, понятны.

— Твое здоровье! — Он все с той же улыбкой приподнял стакан. — Лучшего ответа я из твоих уст никогда не слыхал.

Элизабет представления не имела, откуда вдруг взялось то спокойствие, с каким она отпарировала: