— В чем дело? — спросила она. — Что с тобой?

— Да как-то не по себе. — Голос звучал глухо, но она заметила, что Ульриху хочется скрыть свою слабость. — Это из-за погоды. Вдобавок я две ночи не спал.

— Вот как? — Испугавшись, что застала его таким, она подвинула себе стул и села. — Тебе что-нибудь нужно? Вызвать врача?

— Ну что ты, мне уже лучше. Выспаться надо, вот и все.

В полном замешательстве она смотрела на мужа. Он дышал ртом, неглубоко и часто. Не исключено, что он попросту терпит ее присутствие, потому что нет сил отбиваться. В конце концов он хрипло проговорил:

— Завтра мне обязательно нужно в Мюнхен.

— Но это немыслимо! Тебе нельзя ехать!

— Высплюсь — и все будет в порядке.

Я не должна возражать, подумала она, это его нервирует. Увидев, как он пытается запихнуть под голову подушку, она помогла ему, но сразу же отстранилась.

— Спасибо. — Его взгляд был устремлен в пространство, в какую-то точку высоко на стене или на потолке. Потом он повернул голову и спросил: — У тебя найдется таблетка снотворного?

— Да, но стоит ли?..

— Пустяки. Главное — заснуть.

Она вернулась на кухню и немного погодя услыхала, как он прошел в ванную. Встала, настороженно прислушалась, вышла в переднюю. Дождь льет по-прежнему — вот и все, что она услыхала. Потом осторожно отперли входную дверь, и с изумлением, сама себе не веря, она увидела на пороге Кристофа. Он был бледен и вымок до нитки, глаза лихорадочно блестели. Как ни странно, он едва взглянул на мать, словно ее здесь и не было, отвернулся и, тихо затворив дверь, собрался пройти мимо.

— Кристоф!

Она догадалась, что прошептала его имя вслух, и теперь он с равнодушным ожиданием смотрел на нее. В замешательстве она шагнула к сыну, схватила его за руку и, шепотом повторяя «идем, да идем же», потащила мимо ванной в его комнату и закрыла дверь. Они вновь стояли лицом к лицу, он — робея, с искоркой упрямства в глазах, она — на грани изнеможения и вне себя, здесь и не здесь.

— Кристоф...

Когда Элизабет прижала его к себе, он не сопротивлялся, но был точно каменный. Потом судорожную скованность сменил озноб, и она подумала, что надо поддержать его, стиснуть покрепче, поделиться с ним своей силой.

Сомкнув веки, Элизабет пыталась укрыться в темноте и уснуть: будто так можно было раскинуть над собою ночь. В доме было тихо, тьма невесомой маской легла на лицо. Спокойно вытянуться на постели, только дышать, выдыхая тревогу, чувствовать, как та махонькими клубами отлетает прочь и долгое возбуждение переходит в апатию. Отмежеваться от себя, чтобы остаться собой, в душе, точно в скорлупке собственного «я». Кожу слегка покалывает, как от мурашек. Сокровенная тайна упокоения, несносная потребность в надежде. Что там послышалось — всхлип, стон? Она опять открыла глаза, чтобы еще раз впихнуть себе под веки утешительницу темноту, повернулась на бок, а немного спустя вновь легла на спину. Думать не хотелось. Лучше просто лежать и слушать. Дождь-то кончился? Ветер приносил ей невнятные шорохи и шумы, которые словно серые пупырышки облепляли темноту, делали ее шершавой. Самолет пролетел высоко над облаками. Могла ли она доверить ему себя, пройти по ажурным следам его исчезновения — чуточку слушательница, чуточку птица, чуточку никто, чуточку она сама. Нет, не она сама, кто-то другой. И все-таки каждый миг она, она сама. Черная, парящая. И тот, другой, на краю падения. Что ему нужно? Где я? Что произошло, отец? С трудом ворочаясь, будто в вязком иле, и мало-помалу утопая в нем, и каждый миг ощущая себя тем, другим, начинающим падать, так тяжело, а все же вверх, вверх и вниз, в пробуждении и опять во сне.

Глубокой ночью, как по команде, завыли собаки. Сперва громко, испуганно, то сбиваясь на скулеж, то разражаясь возбужденным хриплым тявканьем, в котором словно бы звучало: мы знаем, случилось неотвратимое. Потом их вой стал протяжным, жалобно-тоскливым, и в домах-новостройках по ту сторону парковой ограды все больше народу просыпалось от чуткого сна, люди закрывали окна спален, затыкали уши, а некоторые, пожалуй не отдавая себе отчета, откуда берутся волнение и жадное любопытство, с замиранием сердца прислушивались, ждали, возобновится ли вой, когда псы на миг умолкали, вернее скулили чуть слышно, и, скорей всего, сновали по темной вилле, обнюхивая углы либо ища выход из заточения, затем один из них опять начинал выть, и второй тотчас же подхватывал протяжную жалобу — рыдающие, стонущие звуки, стремящиеся высвободиться из тисков неведомого страха, нарастающие волной и снова бессильно опадающие. Наступило утро, а вой не утихал, и когда Элизабет, которую ни свет ни заря подняли с постели возмущенные телефонные звонки, подъехала к вилле и вышла из машины, она сразу услыхала вопли собак — отчаянные, призрачные голоса-узники, поминутно срывающиеся на измученный плач.

Она поспешила одеться и выехала на виллу не от дурных предчувствий, просто хотела навести порядок и уже к завтраку вернуться домой. Но с того мига, как она отперла дверь и собаки, чуть не сбив ее с ног, выскочили с визгом на улицу, однако буквально через минуту возвратились и побежали по лестнице наверх, сердце у нее глухо забилось, переполненное страхом. Она еще не догадывалась, что ее ждет. Ведь пока она торопливо поднималась по ступенькам и шла за скулящими псами по длинному коридору второго этажа в комнату Рудольфа, в душе у нее свершалось обратное движение — она отступала назад, убегала все дальше прочь и на пороге комнаты пришла к состоянию какой-то нечеловеческой беспристрастности и пустоты.

Рудольф застрелился. Выстрел отшвырнул его головой в угол кровати, к стене, рядом валялось ружье, глаза самоубийцы были широко раскрыты, пуля начисто снесла ему затылок, и на обоях, как нимб мученика, расползлось багровое пятно. Поглядев на босые ноги брата, она поняла, что он запихнул дуло в рот, а курок спустил пальцем ноги.

За этим пониманием, наверное, и прячется кошмар. Или это и есть кошмар — смотреть в полной бесчувственности и лишь твердить себе, что теперь уже поздно, поздно? Быть вот так отрезанной от всякого прощения? Вот так стоять под взглядом этих неподвижных глаз, которые ждали ее, а теперь навек угасли, остекленели, лишь безмолвно вопиет кровавый провал рта.