– Таня, это он?
– худой, в овчинном жилете старик сощурился на Марека.
– Что-то вроде пополней был мальчишка.

– Он! Он!
– заявил мужчина лет сорока, приветственно растопырив пальцы.
– Одно лицо с Михал Михалычем.

– Одна кровь, - сказала мамина подруга.

– Сюда, - мама повела Марека во главу стола.
– Садись.

Она опустилась на табурет сбоку, подвинула сыну тарелку и большой ложкой нагромоздила на тарелке горку из оливье.

– Ешь.

К оливье добавилась картошка, кусок хлеба и несколько кружков колбасы. В руку Мареку ткнулась вилка.

– Нет, так не пойдет, - заговорил мужчина, сравнивший Марека с отцом, - пусть уж наш дорогой приезжий скажет нам что-нибудь. А мы за это выпьем! А то ждем его, ждем, он же, как хомяк...

Сидящие поддержали его возгласами. Сделалось шумно, у Марека все слегка поплыло перед глазами.

– Давай, сынок, - сказала мама, поддергивая его руку вверх, чтобы он встал, и повернулась к собравшимся: - Он скажет, он сейчас скажет.

– Хорошо.

Марек поднялся, успев куснуть хлеба.

Восемь человек смотрели на него, кто с интересом, кто без, кто-то подняв бокал, а кто-то прокручивая в пальцах рюмку. Глаза, рты, усы, губы. Мама улыбалась, теребя его за рукав.

В голове было пусто. Что сказать?
– подумалось ему. Не ждут же от него откровения? Не пророк он, в конце концов, а пьяный журналист. Надышавшийся здешним опасным воздухом европеец.

– Я очень рад быть здесь, - сказал Марек, - рад вас видеть. И рад, что после стольких перемен жизнь у вас в городе налаживается.

Повисло озадаченное молчание.

Мареку показалось, что свет в комнате вдруг потускнел, глаза у сидящих поблекли, рты схлопнулись. Затем старик в овчинном жилете кашлянул и сказал:

– Что-то ты, сынок, не то...

– Я пьяный, - скривился Марек, - извините.

– И все?

Марек сел, чувствуя разочарование людей и комкающуюся атмосферу застолья, потом снова встал и сказал:

– Если честно, я очень рад вернуться. Я люблю маму и брата и никогда их не забывал. И хочу выпить за отца.

– Это дело, - с одобрением произнес старик.

Над столом в выдохах всплыло облегчение. Свет прибавил в яркости.

– Да, за Михаила.

– За Михал Михалыча.

– Боевой был мужик.

Люди завставали.

– Не чокаясь.

Мама, повлажнев глазами, прильнула к Марекову плечу.

– Спасибо, сынок.

Они выпили, помолчали, глядя мимо, сели, застучали вилками. Из кухни пахнуло жареной курицей.

– Таня, ты сиди, я сама, - вывернулась из-за стола сидящая на диване с краю женщина, одетая в странных цветов платье.

Она пропала, на кухне хлопнула дверца духовки, и запах курицы стал сильнее.

– Лида, сюда неси!
– крикнул один из мужиков, полный и сутулый.

– Вот утроба!
– качнула головой женщина напротив.
– Ты сюда жрать пришел?

– Тоня, ну не пропадать же добру!
– возразил тот.

Марек взялся за оливье. Он успел полноценно набить рот прежде, чем раздался звонок в дверь.

– Откроешь?
– спросила мама.

Торопливо дожевывая, Марек вышел в прихожую.

Линолеум. Ага, осторожно, гвоздик, помним-помним... Ощущение свойскости, родного, пропитанного памятью места вдруг нахлынуло на Марека, и он замер у вешалки, удивляясь тому, что не знал этого чувства ни в Меркенштадте, ни в Кельне.

Уезжать?
– вдруг подумалось ему. Отсюда? Звонок раздражающе грянул снова, и Марек, очнувшись, отщелкнул пуговку замка.

– Привет.

Брат, улыбаясь, прошел в квартиру, за ним шагнула весело блестящая глазами Дина, а за Диной появился смутно знакомый пожилой мужчина.

– Мы не опоздали?
– спросил Андрей.

Марек проглотил оливье.

– Нет.

– Хм, - повернулся к Дине брат, помогая ей снять легкую курточку, - нам что-то все-таки достанется.

– Курица!
– хищно клацнула зубами та.

– Кто там?
– спросила из зала мама.

– Андрюха, - сказал Марек.

– Пусть идет за стол.

– Сейчас!

Пожилой мужчина в это время стянул ботинки и, выдвинувшись из-за спины брата, подал Мареку руку:

– Соломин, Николай Эрнестович.

– Марек... Марк Канин.

– Мы, кажется, виделись. Это... постойте, это было перед администрацией!
– Лицо Николая Эрнестовича посветлело.
– Вы стояли на ступеньках.

Марек кивнул.

– Было дело. Много думал.