Шрифт:
– Это дело прошлое, - сказал Соломин.
– Прошлое?
– обернулся к нему стриженный.
– А я как сейчас вижу! И лучше бы я был там, с ним, и хотя бы двух-трех уродов...
Он замолчал, глядя в рюмку, потом резко влил ее содержимое в рот.
– Не о том думаешь, не о том. Смотри в будущее, Дима, - мягко сказал Николай Эрнестович.
Дима расхохотался.
– А уж я смотрю, Соломон, смотрю! И погружаюсь. Это ж не будущее, это жидкая субстанция. Денег нет, а цены есть, живи, как хочешь. Пенсию урезали как бывшему служащему тоталитарной страны. К зекам приравняли, слышишь? Даже грузчиком хрен куда. Гаражи сторожу!
Он скрипнул зубами.
– Дима, мы знаем, - сказала мама.
– А племянница?
– продолжил Дима, словно не услышав ее.
– Представляете, ей в кайф такое будущее. Шмотки, тусовки, на школу забила. Какие-то телефоны, сети, кальяны. Где деньги только берет? Сука, увижу в 'Голден инн', наверное, убью!
В наступившей тишине кто-то несколько раз покашлял, звякнула вилка.
– Дядь Дима, давай отложим пока, - сказал Андрей.
Дима качнулся на стуле.
– Это можно. Принято к исполнению.
Он потянулся за бутылкой.
– Ой, мороз, моро-оз, - затянула одна из женщин, - не морозь меня-а-а...
– Не морозь меня-а-а!
– подхватили мама и Дина.
– Моего коня-а-а!
– поддержала мужская половина застолья.
Марек не пел, слушал. При всей разноголосице выходило на удивление стройно, цепляло и лезло в душу. Хотя, казалось бы, и конь у него железный, с климат-контролем, и от мороза он давно уже держится подальше.
И жены нет никакой. Ни красивой, ни ревнивой.
– ...ой, ревнива-ая!
– Эх, хорошо!
– сказала одна из женщин, когда песня угасла.
Снова зазвенели вилки. Салаты, селедка и колбаса расползлись по тарелкам.
– А танцы будут?
– весело спросила Дина.
– А как же!
– кивнул дядя Дима, осоловело глядя в стол.
– Стройными рядами...
– И я станцую!
– сказала мама.
– Андрюш, где там магнитофон твой?
Брат встал.
– Давайте через полчасика, - прижимая ладонь к груди, попросил Соломин.
– Вы потом танцуйте, а мы на кухне покурим. И все довольны.
– Ну, да, точно, - сказала мама.
– Что-то я, дурная голова... Только есть начали.
Брат сел. Свет вдруг мигнул и пропал, и люди перед Мареком превратились в едва различимые, чуть подсвеченные синевой окна фигуры.
– Оп-па!
– вскинул голову Дима.
– Светомаскировка!
– Как на войне, - вздохнул кто-то.
– Ну, теперь никаких танцев.
– А на мой взгляд, так даже романтичней, - раздался прокуренный голос.
– А музыка?
В ответ сидящий стал издавать звуки, отдаленно похожие на грохот барабана и вой трубы. Мелодию Марек угадать не смог, как ни старался.
– Как бы увидеть колбасу?
– сказал, кажется, Дима.
Вспыхнул огонек зажигалки.
Мужчина, до того тихо и незаметно занимавший стул на краю рядом с братом поднял руку повыше, давая отсветам пробежаться по тарелкам.
– О, биг рахмат, - сказал Дима, ныряя вилкой к обнаруженной колбасе.
В свете бензинового огонька лица сидящих приобрели жуткий красноватый оттенок. Марек наощупь нашел стакан. В нем оказался шипучий лимонад, который оставил на языке слабый карамельный привкус.
– Похоже, если дадут, то к ночи, - сказал Андрей.
– Так что, по домам?
– со вздохом спросил женский голос.
– Зачем же?
– удивилась мама.
– У меня свечи есть! Сидите, девочки.
Она встала, ее пальцы огладили мою спину. Огонек зажигалки горел, пока она не исчезла в темноте коридора.
Марек запоздало вспомнил про смартфон.
– Мам, погоди! Что ты в темноте?
Он скрипнул ножками отодвигаемого стула. В синем сиянии извлеченного из кармана гаджета торопливо обогнул стол.
Мама копошилась у кладовки. Рассыпая синь, Марек помог ей отщелкнуть шпингалет.
– Спасибо, сынок.
Недра кладовки, больше похожей на стенной шкаф, чем на полноценное пространство, хранили ослепительное множество вещей. Здесь были отцовские инструменты в фанерном, обитом кожей чемодане, внизу стоял старый ящик с гвоздями и шурупами, с ним делил соседство сливной бачок, вполне целый, видимо, припасенный на всякий случай. За бачком в два этажа выстроились банки краски. Выше, на полках, лежали молотки и пассатижи, мотки изоленты и проволоки, дощечки и железные уголки. На гвоздиках с внутренней стороны дверцы висели две ножовки. Пахло деревом и пылью.