Сид медленно поднялся, пытаясь разглядеть выражение ее лица.

– Теперь ты перестала меня бояться, - сказал он.
– Почему?

– Ты спал на моих коленях. Разве женщина станет бояться мужчины, чей сон она берегла?

– Не надо продолжать, - сказал Эфриэл и поцеловал ее.

На этот раз его поцелуй был осторожен, почти робок. «Совсем немного, - подумала Бранвен, опуская ресницы, - совсем чуть-чуть греха... Яркое пламя простит мне, если я только...» Но руки ее сами легли на его плечи, поглаживая гладкое, плотное - словно полированное дерево - тело.

– Я умираю, едва лишь посмотрю на тебя, - прошептал Эфриэл, отрываясь от нее.
– Что ты со мной сотворила, колдунья?

– Что я могла сотворить?
– ответила она тоже шепотом.
– Ты же знаешь, я ужасно неумелая...

Соловей завел свою песню совсем рядом, да так громко, что оба вздрогнули. И аромат роз, и соловьиные переливы, и тепло и таинственность южной ночи - все располагало к любви. Бранвен приподнялась на цыпочки и приникла к губам сида. «Еще чуть-чуть греха, совсем капельку...
– успокаивала она себя.
– И все, не буду грешить».

Они переговаривались шепотом, перемежая слова поцелуями.

– Не забуду этой ночи до конца жизни, - сказал Эфриэл.

– Наверняка, ты говорил это тысячи раз.

– Говорил. Но никогда - искренне. Только сейчас.

– И это ты тоже говорил тысячи раз...

Тихий стук развеял волшебство.

– Вот и гусак явился.

Глаза Бранвен стали огромными и почти умоляющими. Руки ее так и лежали на плечах Эфриэла.

– Мне открыть?

Эфриэл смотрел на нее не отрываясь и молчал. Казалось бы, чего легче - велеть ей впустить мужа и получить сполна ту награду, к которой она стремилась. А следующей ночью оказаться дома, послав в драконову пасть мир смертных, милорда Гусака и миледи Гусочку. Он заставит ее поклясться никогда не вызывать его, и значит, пятьдесят-шестьдесят лет спокойной жизни обеспечены. Но время шло, стук становился все требовательнее, а Эфриэл молчал.

– Мне открыть?
– снова вопросила Бранвен.

– Нет, - сказал Эфриэл, ругая себя при этом последним глупцом и бабским прихвостнем.
– Гони его трижды. Он ведь говорил, что не тронет тебя, пока вы не приедете в родовой замок? Вот и напомни об этом. Мужчина должен отвечать за свои речи. Так он сильнее распалится, и ты станешь для него еще желаннее.

Она кивнула, уясняя. Она сняла руки с его плеч, и сразу стало холодно, словно подуло ветром с севера. Хотя никакого ветра не было и в помине, и розы доверчиво льнули к балкону нежными бутонами, а соловей продолжал заливаться в кроне мирта. Но женщина с серыми глазами ушла, и все стало ненужным - и эта ночь, и розы, и соловьи.

Эфриэл слышал, как Бравен подошла к двери, постояла, скрепя половицей, а потом спросила:

– Кто здесь?

Когда жена удалилась, лорд Освальд ощутил недовольство, беспокойство и раздражение. Причем, к жене ни одно из этих чувств не имело никакого отношения. Он сразу же прогнал Адончию, потому что ее сладострастный лепет после сдержанных речей Бранвен был противен. Герцог выпил еще два бокала вина, и хотя оно было разбавлено водой, ощутил головокружение.

– Благородной старшей сестре нездоровится?
– спросил его гринголо Селсо.
– Она так рано покинула нас.

– Да, герцогиня устала в дороге.

– Какая жалость. Она украсила собою праздник. Позвольте поздравить вас, мой старший брат, такой красавицы не найти во всей Аллемаде. Теперь я понимаю, что путь на север стоил такого сокровища.

– Да, стоил, - пробормотал гринголо Освальдо.

Остаток празднества он просидел, как на иголках. Но едва начались заключительные фейерверки, распрощался с хозяевами и пошел к себе. Им с герцогиней отвели две смежные комнаты, но дернув внутренние двери, он обнаружил, что они заперты.

Грум помалкивал, понимая, что господин его в таком состоянии, что за каждое неосторожное слово можно получить плюху, а то и две. Он пропустил в комнату слуг, тащивших принадлежности для умывания и горячую воду, но когда появилась Адончия, заколебался.

– Господин уже приготовился ко сну?
– спросила она медоточиво.

– Кто там, Чириако?
– окликнул из комнаты господин, и груму пришлось ответить.

– Пришла Адончия, гринголо, - сказал он.
– Впустить?

– Гони прочь, - последовал ответ.

Грум с удовольствием захлопнул двери прямо перед вытянувшимся личиком девицы. Устраиваясь возле порога и ожидая, когда позволено будет удалиться или остаться охранять покой господина, Чириако размышлял, насколько было бы проще и лучше, если бы благородные господа были также благородны и в семейной жизни. Взять, к примеру, герцогиню. Что еще надо мужчине? Конечно, она не так мясиста, как Адончия, но толстые женщины - услада для крестьян. А женщина благородная должна быть соткана из воздуха и лепестков розы. Последним сравнением грум позволил себе погордиться. Он был не слишком-то учен, но постоянно сопровождая гринголо Освальдо слышал много утонченных выражений. Это нравилось ему особенно. Да! Из воздуха и лепестков розы! И зачем было наносить такому нежному существу такое не нежное оскорбление? Адончия сама по себе неплоха, и с остальными держит себя в строгости, но разве ее можно сравнить с герцогиней?