— Вообще-то, уже три. Да чтоб тебя! Они размножаются, как кролики, эти мысли. Уже пять... Придётся мне идти с тобой, птица.

Он посмотрел на Лив с необъяснимой злостью.

— Я не хотел, и просто вне себя от огорчения, но мне придётся. Зачем ты только залетела в наши края, такая красивая и глупая?

Поэтому теперь он бежал впереди Оливии, так прытко, словно они не продирались нехожеными тропами, а гуляли по вечернему проспекту. Пока изобретатель, размахивая руками, умудрялся ещё по привычке что-то бормотать себе под нос, Лив, которой надоело всего бояться и вслушиваться в это монотонное чревовещание, почему-то вспоминала Савву. Ей пришло в голову, что она совершенно не знает, какого цвета у него глаза, и вообще — он блондин или брюнет? Не обращала на него никакого внимания, он был как тень. Только врезался в память, казалось, навсегда его твердый голос: «Я — жертва». Голос, наполненный такой силой и достоинством, что вдруг Лив поняла: наверняка, не забудет его до конца своей жизни. Нет, ну надо же... Служение. О чем он говорил с Миней на краю поселка? Может, тогда уже пытался её спасти?

Лив повертела головой, отгоняя мысли, которые были одновременно горькие и приятные. Потому что... Вдруг ужасно захотелось поговорить с Саввой. Именно теперь, когда она знает. И заглянуть в его глаза, чтобы понять, какого они цвета. Вот почему-то сейчас это стало очень важным.

— А вообще, стесняюсь спросить, но куда и зачем мы идем? — Лив прижала рукой расколовшееся горечью смутной вины сердце, и поняла, что лучше слушать ворчание старика, чем думать о Савве. — Конкретно?

На всякий случай уточнила Лив.

Геннадий Леонтьевич вдруг резко остановился и схватил её за руку. Она попыталась что-то сказать изобретателю, но тот сделал такие круглые страшные глаза, что Лив поняла: лучше промолчать. Он посмотрел вверх, куда-то мимо смыкавшихся над их головами верхушек деревьев, затем резко дернул Лив вниз к земле, накрыл её собой. Это произошло настолько быстро, что девушка просто обнаружила себя лежащей на земле под с виду тщедушным, но, как оказалось на самом деле, довольно тяжелым телом изобретателя. Она почти почувствовала сначала движение, потом пронзительный свист, затем что-то брякнулось о землю, совсем рядом с ними. Геннадий Леонтьевич медленно перевалился на бок, отпустил её.

На земле лежал древний старик. Его длинные всклокоченные волосы, не чисто белые, а пегие, серые с грязной проседью, казалось, никогда не знали воды и мыла. Дранная холщовая рубашка, залихватски подвязанная истершейся верёвкой, и допотопные широкие штаны так же очень нуждались в стирке. Вернее, даже не в стирке, а в срочной замене. Старик тяжело дышал, босые грязные ноги подрагивали, как у припадочного, совершенно не в такт страшному свисту, вырывавшемуся из груди. Лив показалось, что губы у него на фоне сине-бледного лица нереально яркие, а ещё через секунду она поняла, что они окрашены в кровь. Упавший с небес застонал. Лив вопросительно посмотрела на Геннадия Леонтьевича. События последних дней уже научили не бросаться, сломя голову, в авантюру или на помощь. Кому бы то ни было.

Изобретатель все так же медленно, не вставая с земли, на четвереньках подобрался к старику. Посмотрел ему в глаза и спросил что-то. Лив расслышала, хотя сидела совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Зато она прекрасно отобразила, как у упавшего с неба забулькало что-то в груди, на губах, надуваясь и спадая, лопались зловещие багряные пузыри, и он простонал, выдыхая слова вместе с гнилым воздухом и кровью из самого нутра:

— Время... Хотел туда, где ярко. Не пустили.

После этого он дернулся и затих. Изобретатель посмотрел на него с печалью и жалостью, затем наконец-то повернулся к застывшей в ужасе Лив:

— Волчья Сыть. Кречет.

— Он... умер? — преодолев оторопь, спросила девушка, только сейчас заметив, что её бьет мелкая дрожь.

Изобретатель кивнул и показал на закрывшего глаза древнего старика.

— Это был Минин кречет, время палача. Оно закончилось. Очень печально закончилось, но пока, слава Солнечным Богам, не для тебя, птица.

— А для кого? — глупо спросила Лив, и Геннадий Леонтьевич вполне логично разозлился:

— Для него, видимо. И если не поторопимся, то для тебя тоже.

Он опять схватил её за руку и потащил за собой, не обращая внимания на то, что Лив не успела подняться на ноги и бороздит за ним коленками по земле. Геннадий Леонтьевич, судя по всему, сильно спешил. Лив закричала, вырываясь, она тут же ободрала вторую руку, которой тщетно пыталась затормозить, хватаясь за лесной ковер.

— Пожалуйста, — крикнула она, все ещё сглатывая ком в горле, который никак не рассасывался с того момента, как старый кречет навсегда закрыл глаза, — пожалуйста, остановитесь!

Изобретатель, словно опомнившись, притормозил на минуту, дал ей подняться. Нетерпеливо подождал, пока Лив, охая, поднялась с колен, и опять потащил её непонятно куда. Высокие, тугие ветви хлестали по лицу, по ногам били те, что пониже и поковарнее. Лив чувствовала, что на тренировочные лерины штаны цепляется репейник, а в волосах застревает сухой лесной мусор — непонятного происхождения щепки, иголки, что-то мелкое и въедливое. Боковым зрением она скорее чувствовала, чем наблюдала, то, что происходит вокруг, но все равно было понятно — лес менялся. Деревья становились все объёмнее и мощнее, кроны закрывали теперь высь до такого сумрака, что становилось совершенно непонятно — день это или ночь, настолько далеко и беспросветно скрылось за этим мрачным потолком небо. Огромные, извивающиеся корни уже не просто торчали из земли, а дыбились над ней в причудливых переплетениях, создавали петли и арки в человеческий рост, а чем дальше углублялись Геннадий Леонтьевич и Оливия, тем выше, мощнее и фундаментальнее заплетались корни в замысловатые сооружения. Всё пронзительнее кричали птицы, и этот крик доносился откуда-то совсем сверху, словно верхушки исполинских деревьев держали птиц у себя в пленниках, не отпускали, обездвижили, спеленав тонкими ветвями крылья.