Рита молча кивнула. Слезинки скатились из глаз. Она мягко освободилась от руки Дана.

57

Милан тоже смотрел спектакль. Сидя дома, конечно. Смотрел, не отрываясь, с самого момента, как появилась Рита. Она! Она – её лицо, её голос! Он глядел, он слушал её. Чувствовал, что верит, что не может не верить всему, что видит.

Он не анализировал её игру: она сразу показалась ему верхом совершенства. Сколько свободы в выражении того, что она изображает: он чувствовал все оттенки, вкладываемые ею в игру.

Жалкая гурия – неполноценная, примитивная. Но – человек! Человек со всеми его чувствами: так же ощущает боль и обиду, отзывается на ласку – Рита изображает всё так точно и гениально просто. Он видел гурий сотни раз, но не увидел в них и сотой доли того, что сумела понять она – чтобы сыграть одну из них. Да она же – великая актриса!

Рита! Та самая Рита, которая подарила ему столько прекрасных мгновений, всё значение которых он до конца стал понимать лишь после того, как потерял право на них. Всё отчетливей понимал, как невозможно ему без нее: хотелось чуть ли не выть.

Как жаль, что она не появлялась во втором акте. Но он уже не мог не смотреть.

Теперь только Лейли. С выпирающим животом: ему не удалось помешать ей. “Ой, миленький!”, “Рыбок – тоже жалко!”. Она плачет, прижимая окровавленными руками голову человека, спасенного ею. Изрезавшего её – как мало шансов у нее не быть умерщвленной: Милан точно знал – их почти нет.

Плачет скрипка, – и он с удивлением обнаруживает, что лицо у него мокрое. Что-то перевернулось внутри: он ощутил ненависть – к тем, кто вправе умертвить Гурию.

Ненависть и к себе. До ужаса отчетливо вспомнил, как с расчетливой жестокостью бросал в лицо Лейли слова, которыми целил в ребенка в ней; бил точно, методично, стараясь ударить ещё больней. Как могла не возненавидеть его Рита – такого!

Рита и Лейли – две Гурии стоят, обнявшись, на сцене, и к их ногам кладут и кладут цветы. Рита! Нестерпимо хотелось видеть её. Сегодня! Сейчас!

Он почти не помнил, как вызвал кабину, как сел в ракетоплан. Очнулся уже на ракетодроме Города Муз.

Она не ждет его. Швырнула ему его пластинку, но свою забрать забыла: он в любой момент может вызвать её – только разговаривать она не станет. Это безнадежно!

Всё равно! Он должен увидеть её – во что бы то ни стало. Нужно дождаться, когда она будет возвращаться домой. Окликнуть, подойти. И будь, что будет!

Милан ждал много часов. Время тянулось томительно долго. Он расположился за кустами, откуда мог её видеть, когда она появится. Сидел на земле, смотрел и думал. Обо всем. О ней. О себе. О Йорге. Эти часы помогли прояснить многое.

... Чтобы судить – надо знать. Самому. Знать достаточно глубоко – чтобы понимать, не полагаясь на готовую оценку других.

То, что они показали – правда: немало из того он имел возможность видеть сам. Неоднократно. Но – что за этим крылось, не понимал. Да: “Разве интеллект дает право на жестокость?” И то, во что превратились сами они – полноценные интеллектуалы: обесчеловечивание, страшную глубину которого они показали. Только Йорг может радоваться этому: для него идеал – человек без человеческих чувств. И он почти стал таким же сам.

А всё наоборот: иные, человеческие радости, которые Йорг не признает, не помеха – необходимое дополнение к радости творчества. Жить, как Йорг, дальше – невозможно. Безрадостное существование, мертвечина – не к этому должно идти человечество. Нет: кризис не был благом!

К сожалению, он пришел к этому, уже потеряв Риту. Как всё оказалось сложно: единомышленники – полные – вначале; потом она раньше его поняла то, что он считал для себя абсолютно неприемлемым – но против воли проникало и в его сознание. И он боролся: с ней, с собой, – и потерял её.

“Я не меняю так легко свои убеждения”. Потом – её уже не было рядом, а он мысленно спорил с ней, перебирал в памяти всё, что она сказала в те, самые счастливые в его жизни, ночи. Его аргументы, почему-то, всё больше теряли силу; он чувствовал, что всё, что прежде было несомненным, уже не воспринимает с прежней верой: явилось желание всё критически проанализировать. Чтобы лучше разобраться, даже принялся за произведения Лала Старшего.

Старое сопротивлялось, не давая признать крах прежних его взглядов. И вот сегодня всё окончательно рухнуло: он понял, что больше не в состоянии защищать то, против чего восстали ум и совесть Лала Старшего и Дана. Понял! Не слишком ли поздно? Как может поверить ему она после того непоправимого, что он совершил? А без нее он не может – ни жить, ни работать: он узнал это слишком скоро.