Тициан Табидзе: жизнь и поэзия
вернуться

Табидзе Тициан Юстинович
Шрифт:

МОЯ КНИГА

Заплачет ли дева над горестной книгой моей, Улыбкой сочувствия встретит ли стих мой? Едва ли! Скользнув по страницам рассеянным взглядом очей, Не вспомнит, жестокая, жгучее слово печали! И в книжном шкафу, в многочисленном обществе книг, Как я, одинока, забудется книга поэта. В подружках у ней — лепестки прошлогодних гвоздик: Иные, все в бархате, светятся словно цветник, Она же в пыли пропадет и исчезнет для света… А может быть, нет. Может быть, неожиданный друг Почувствует силу красивого скорбного слова, И сердце его, испытавшее множество мук, Проникнет в стихи и поймет впечатленья другого. И так же, как я воскрешал для людей города, Он в сердце моем исцелит наболевшую рану, И вспомнятся тени, воспетые мной, и тогда, Ушедший из мира, я спутником вечности стану. 1915

НОЯБРЬ

Высохший лист платана желтизною тяжелой вышит. Над куполом церкви старой снуют летучие мыши. Долина плачет от песни улетающей журавлиной, И осень пьет за здоровье зимы, что вдали за долиной. Там ураган свирепеет, в дикой пляске шалеет, В бесовском огне сгорает, ни других, ни себя не жалеет… В сумеречную пору к душе подкрались печали, — Они в этот вечер, казалось, туманами укрывали. Отец вернулся со службы, суббота глядит обновой, Виден отблеск молитвы на седой бороде отцовой. Глаза впиваются в сумрак, тонет во мраке местность, Ураган, как ведьма, терзает вздыбленную окрестность. Ноги в грязи янтарной вязнут. Темень тупая. В жухлых листьях осенних скрываюсь я, утопаю. 10 января 1916

ЦВЕТЫ ГОЛУБОГЛАЗЫЕ

И кажется, что из толпы выйдет Прекрасная женщина с голубыми глазами. Г. Табидзе
Асаргадон твоей упился плотью. Умащены мускатом, руки пели… О ты, напоминающая лотос, Уже грешна от самой колыбели! Сражений рог трубить не забывает, Стрела стрелу целует… Зло и яро Мысль о тебе предсмертно убивает Раба, и воина, и спасалара… Кто скажет, где любовь твоя зарыта, В какой земле махина саркофага!.. Прах растоптали Времени копыта. Ушла в песок серебряная влага. Глаз голубой лишь светит в целом мире, Как светлячок, игрой пленяет женской: И молится в ночи бездомный лирик, В том свете голубом узнав блаженство. И долго-долго голубое око Слепить поэтов одиноких будет, И лирик пожалеть заставит Бога, — Пускай за одиночество не судит. Январь 1916

ПЬЕРО

Лукавым цветком расцвела сумасбродка-весна. И розы, ничуть не робея, пунцовыми стали. Гостей тамада умудренный споил допьяна. И ветреник сделал любовное сальто-мортале. Ну, где же вы — Бесики, Саят-Нова, Теймураз?.. Хозяев напыщенных челядь в дверях ожидает. Душа, успокойся! Навеки умолкнем сейчас. Ведь бедный Пьеро в стороне чужедальней блуждает. О, это не сон. Сон лишь наша лихая година. Как царствует прошлое в этой обители сплина! И плачет Пьеро: «Коломбина моя, Коломбина!» Ноябрь 1916

АВТОПОРТРЕТ

Профиль Уайльда. Инфанту невинную В раме зеркала вижу в гостиной. Эти плечи под пелериною Я целую и не остыну. Беспокойной рукой перелистывая Дивной лирики том невеликий, Зажигаюсь игрой аметистовой, Точно перстень огнем сердолика. Кто я? Денди в восточном халате. Я в Багдаде в расстегнутом платье Перечитываю Малларме. Будь что будет, но, жизнь молодая, Я объезжу тебя и взнуздаю И не дам потеряться во тьме. Ноябрь 1916 Москва

МАГ-ПРАРОДИТЕЛЬ

Священнодействует доселе Из века в век мой род. Какое множество обеден Он отслужить успел! У нас и ныне на погосте Храм врезан в небосвод: Он — герб, что гордому поэту Дан с первых дней в удел. Смотрю я, как вечерню служит Отец на склоне дня. Псалом мне в душу залегает, Чтоб лечь на самом дне. На рясу черную пурпурный Ложится блеск огня. Мое томленье по Халдее Уже понятно мне. В свече мерещится мне солнце С его теплом благим И храм, воздвигнутый во славу Слепительных щедрот: Как будто каменные плавит Колонны знойный гимн И маг поет, собой начавший Мой бесконечный род. Астарте предок мой молился, И в ладанном чаду Отец возносит Приснодеве Дар сердца своего. Доныне не переводились Жрецы в моем роду: Обедни их состарят, право, И Бога Самого. Не сожалейте о потомке, О прадеды мои! Не верьте клевете, что робко Я перед всем дрожу. Пусть по себе не совершу я И краткой литии — Однажды панихиду миру Я все же отслужу! 1916 Москва

БЕЗ ДОСПЕХОВ

Мне представляется порою, Что мир — огромный сад, Где всё — проклятье и отрава, Где гибель — шаг любой. И без доспехов, хмуря брови, Три всадника летят: Я узнаю в лицо Верхарна, Эредиа, Рембо. Я чувствую, что по ошибке Сюда ввели меня. За исполинскими тенями Я с трепетом слежу. И, как ребенок робкий, плачу, Невольный страх кляня. Тайком скорей смахнуть стараясь Постыдную слезу. О, как «цветами зла» дурманит Мне душу пряный яд! Как будто на меня кентавры Напали табуном… Сожженная пустыня манит Все пламенней назад, И твердь, объятая пожаром, Горит, как ветхий дом. Кто в этот сад впустил ребенка? Кто душу городов Исполнил ядовитым дымом. Застлавшим все вокруг? Зачем за всадником летящим Тень вырастает в зов? В пустыне я, но почему же Я вижу свежий луг? 1916 Москва

«L’ART PO'ETIQUE»

Из книги «Халдейские города»

В вазу Прюдома поставил я розу Хафиза. Бесики сад я цветами Бодлера заполнил. Все, чем пленяла чужбина, я с Грузией сблизил, Так, как сумел, я свое назначенье исполнил. Недолговечны безумные, знойные страсти. Нежностью бережно душу твою отогрею. Лира моя от стыда разобьется на части, Если стихи под гитару исполнить посмею. Жду я любимую — первого снега белее — Что улыбается кротко и тихо смеется. Я прочитаю стихи об ушедшей Халдее. Нас ослепит красота восходящего солнца. Я хладнокровно спектакль досмотрел и оплакал Каждый антракт. Я любитель простых аналогий. Чувствую рок древней магии чисел и знаков. О, Сакартвело, прости этот лепет убогий! 1916 Москва