–  Кто такие?
– спросил он полного, как бочонок, сержанта в сером полушубке.
– Докладывайте, сержант, и командующий фронтом.

Бойцы были из 4-й армии, перебрасывали орудия на другой рубеж, все ушли далеко вперёд, а они возятся со своим орудием.

–  Наши лошадки угодили в яму и никак не могут выбраться, а тут ещё орудие, - пояснил сержант. Лицо его от сильного мороза покраснело, из-под шапки-ушанки выбился рыжий чуб.
– Разрешите воспользоваться вашим вездеходом?

–  Давай, сынок, вытащи эту пушку!
– кивнул своему водителю Мерецков.
– Да поживее, я тороплюсь.

Вездеход загудел, трос натянулся, как стальная пружина. Рывок - и орудие вытащили из ямы.

–  Твоя пушка, сержант, свободна!
– улыбнулся Кирилл Афанасьевич.
– Тащи её на боевую позицию. А лошадки что-то приуныли. Ты их кормил?

–  Вчера вечером давал им кукурузные кочаны, а вот сегодня с утра покормить их не удалось: в дороге во время передислокации мы попали под бомбёжку и растеряли запасы овса. Поначалу моё орудие тащили три лошади, потом одну угробил осколок. Насмерть!
– Боясь, что командующий накажет его, сержант тут же заверил, что до боевой позиции уже недалеко, за час доберутся и там он сытно накормит лошадей. Сержант сказал, что до войны у него в деревне Назарьево были лучшие рысаки во всём Зарайском районе, а уж с этими двумя лошадками гнедой масти он управится. Мерецков насторожился, слушая его.

–  Ты из деревни Назарьево?
– переспросил Кирилл Афанасьевич.

–  Истина, товарищ командующий!
– В глазах сержанта вспыхнули искорки, словно они загорелись изнутри.
– Милая моему сердцу деревушка.

–  И мне эта деревушка мила, - сказал Мерецков.
– Я в ней родился и вырос, сержант. Как твоя фамилия?

–  Из семьи Нестеровых, может, слыхали? Мой дед Егор Нестеров первым в уезде поднял красный флаг над домом купца, когда свершилась революция, а батя мой награду - серебряные часы - из рук Семёна Будённого принял, когда в девятнадцатом году громил под Ростовом деникинцев.

–  Значит, ты мой земляк?
– Мерецков подошёл к сержанту ближе и крепко пожал ему руку.
– Сражайся с немчурой, как твой батя, сынок! Мы с тобой ещё встретимся.

В штаб 2-й ударной армии Мерецков приехал под вечер. Пурга утихла, но снега намело по самое колено. Кирилла Афанасьевича встретил сам генерал Клыков. Был он среднего роста, крепкий в плечах, в его тёмно-голубых глазах таилась грусть. Он вскинул руку к шапке-ушанке, хотел было отдать рапорт, но Мерецков прервал его жестом.

–  Садись, пожалуйста!
– Сам сел рядом.
– Болеешь?

–  Что-то мотор у меня забарахлил, пришлось немного полежать.
– Клыков натужно улыбнулся.
– Ночью приступ случился, теперь уже легче.
– Помолчав, добавил: - Зарылся немец в землю, и никак его не опрокинуть. Мне бы штук сто танков, и я бы смял вражью оборону.

–  Ишь чего захотел, - угрюмо произнёс Мерецков.
– Сто танков... Ставка и половину этого не может нам дать. Москву надо отстоять.
– Кирилл Афанасьевич бегло взглянул на карту, когда оба подошли к столу.
– Я бы желал проехать с тобой на правый фланг армии, а потом заглянуть к конникам генерала Гусева. Как ты, сможешь?..

Из этой поездки Мерецков вернулся в штаб фронта удручённым. Глубокий снег и бездорожье исключали широкий манёвр. К тому же никак не удавалось наладить взаимодействие с командованием Ленинградского фронта. Трижды порывался поговорить с генералом Хозиным, а ему в штабе отвечали, что генерал уехал в войска.

«Наверное, Хозин сам уклоняется от разговора со мной», - подумал Кирилл Афанасьевич. Позже он писал: «Анализируя ход тогдашних событий, вижу, что и я, и штаб фронта переоценили возможности собственных войск. Не удалось нам найти также правильную форму и верные способы оперативного взаимодействия между армиями Волховского и Ленинградского фронтов. Это можно объяснить отчасти отсутствием контакта между мною и командующим Ленинградским фронтом М. С. Хозиным. В результате удары фронтов пошли по расходящимся направлениям и не совпадали целиком по времени». И всё же ряд мощных атак по немецкой обороне в середине февраля позволил расширить на несколько километров коридор, по которому продвигались наши войска. Теперь уже немцы не могли обстреливать коммуникации 2-й ударной армии.

Ночью, едва Кирилл Афанасьевич уснул, его разбудил полевой телефон. Мерецков дотянулся до стола и снял трубку.

–  Кирилл Афанасьевич, это я, Фёдор Чернов, - забасила трубка хрипловатым голосом.
– Тут такое дело... Ты не забыл своего спасителя?

–  Ты о ком, Фёдор?
– не понял спросонья Мерецков.

–  О бойце из штрафного батальона рядовом Кречете. Я посылал на него похоронку, а ты написал письмо его матери. Помнишь?

–  Ещё бы не помнить: в бою он прикрыл меня своим огнём, а сам погиб.

–  Жив он, твой спаситель!
– громко крикнул Чернов.

–  Ты что, рехнулся, Фёдор?
– едва не выругался Кирилл Афанасьевич.

–  Не сгорел он, когда «горючкой» поджигал немецкие танки. Был ранен, добрался до леса, что у самого озера, там его и подобрали моряки военной флотилии, которые взаимодействовали с войсками стрелковой дивизии генерала Князева. В тот день своим артиллерийским, огнём канонерские лодки помогли Князеву отбить атаки противника на участке Вознесенья. Тогда же был высажен отряд бойцов у леса, где твой Кречет бросал бутылки с «горючкой» в танки. Бойцы-то и нашли его у леса и доставили на корабль, а моряки выходили его. Теперь Кречет краснофлотец, плавает на канонерской лодке.