в Харьков идти -- и вдруг...

– - Видишь, чего ты захотел! А помнишь хутор Елхи? Три месяца мы не

могли взять этот разнесчастный хуторишко, а в нем всего-то навсего было две

хатенки, да и от них оставались одни головешки. А как мы мечтали овладеть

этими Елхами! Вот тогда действительно они во сне нам снились. А теперь ему

города мало. Силен ты, парень!

– - Так то было в сорок втором. А сейчас -- сорок третий!..-- не

сдавался Ванин.
– - Мне, может, скоро всей Украины будет мало. Берлин, скажу,

подавай!

Солдатский говорок медленно плыл вместе с облаками пыли над небольшой

проселочной дорогой, по которой двигались обозы и хозяйственные

подразделения. Хорошие дороги они уступили танкам и другой боевой технике.

В споре принимали участие все, кроме Пинчука. Петр отмалчивался. Он

полулежал на повозке Кузьмича, подложив себе под спину мешок с солдатским

бельем, и сумрачно оттуда поглядывал. На его усищах нависла пыль, и оттого

усы были бурые и тяжелые. Молчание Пинчука при обсуждении столь

животрепещущего вопроса показалось Сеньке в высшей степени подозрительным.

Он несколько раз пробовал заговорить со старшиной, но Пинчук упорно молчал.

В конце концов Семен решил сделать хитрый ход.

– - Так-то, Петро Тарасович, любишь свою Украину, -- вкрадчиво начал он

издалека.
– - Неукраинцы и то болеют за нее душой, жалеют, что в Харьков не

попали, спорят, волнение у них и прочее. А ему -- хоть бы что! Сидит как

глухонемой. Усы свои опустил. Я вот саратовский, и то...

– - Звидкиля ты взявся? -- тихо и серьезно осведомился Пинчук,

поворачиваясь к Сеньке. Глаза его, всегда такие добрые, сейчас зло

прищурились: -- Причепывся, як репей...

Однако на этот раз Ванин не испытывал перед Пинчуком обычной робости и

не думал "отчепиться", твердо решив пронять упрямого хохла.

– - Нет, не любишь ты свою Украину, -- настойчиво продолжал он, скорчив

обиженную рожицу.

– - Що, що ты сказав?..
– - потемнел Пинчук.

Ванин присмирел.

Но вспышка Пинчукова гнева была короткой. В конце концов, он понимал,

что саратовцу страшно хочется вовлечь его в беседу. Глаза Петра быстро

потеплели, и он уже заговорил добрым голосом:

– - Дуралей ты, Семен. Хиба ты розумиешь, що в мэнэ тут,-- левая

широченная ладонь закрыла половину его груди, и сам Пинчук побледнел, как от

сердечного приступа.-- Две болезни я маю зараз.

Сенька забежал сзади и, подпрыгнув, присел на повозке. Слова Петра не

давали ему покоя. Об одной "болезни" Пинчука он догадывался. Узнал о ней

только сегодня утром. Проснувшись под повозкой, он увидел Пинчука сидящим на

дышле. Петр склонился над чем-то и тихо, чуть внятно бормотал:

– - Вот ведь... растет... Тэж, мабуть, дивчина будэ... Як воны там?..

Сенька на цыпочках подкрался к старшине и заглянул через его плечо. В

руках Пинчука лежала крохотная фотография, с которой смотрело курносое,

смеющееся личико ребенка.

– - Дочь, что ли?
– - некстати прогремел Сенькин голос.

Пинчук быстро убрал фотографию, кинул на Ванина сердитый взгляд и

отошел прочь, оставив Сенькин вопрос без ответа. Ванин недоуменно смотрел

ему вслед. Не могла понять отчаянная его головушка, что своим появлением он

смутил немолодого солдата. С того времени, вплоть вот до этого часа, Пинчук

ни с кем не разговаривал. А теперь назвал еще какую-то вторую свою болезнь.

– - Что с вами, товарищ гвардии старшина?
– - спросил Сенька по всем

законам воинской вежливости; когда ему надо было что-нибудь выспросить у

Пинчука, он строго придерживался правил армейской субординации, отлично

понимая, что Петра можно взять не иначе, как почтительностью.

Но и такое обращение сегодня но помогло. Пинчук молчал.

Далекий и величавый Днепр манил, притягивая к себе, и поиска неудержимо

рвались к нему. Злой, стремительной ночной атакой пехотинцев вместе с

танкистами и артиллеристами немцы были сбиты с высот западнее Мерефы, и

дивизия двинулась на юго-запад, и сторону Краснограда. Немцы отступали столь

поспешно, что бросали свою технику и вооружение на поле, в населенных