В дальней комнате, являвшейся одновременно библиотекой и кабинетом, Франсиско Д'Отремон вернулся к чтению смятого письма. Он читал его медленно, скрупулезно и задерживался на каждом слове, пытаясь проникнуть вглубь каждой фразы. Подойдя к средней стенке, он отодвинул несколько книг, поискал в глубине полки потайную дверку маленького сейфа и бросил туда обжигающую бумагу.

– Эй! Кто там? – спросил он, услышав осторожно закрывающуюся дверь.

– Это я, папа.

– Ренато, что ты прячешься в моем кабинете?

– Я не прятался, папа. Я пришел пожелать тебе спокойной ночи.

– Я не видел тебя весь день. Где ты был?

– С Хуаном.

– Ты не мог бы прийти сюда вместе с Хуаном? Как ему подошел твой костюм?

– Словно сшит на него. Мне он очень велик. Вот только мои туфли ему не подошли. Я сказал об этом маме и Баутисте, но она сказала, что ее это не волнует, пусть хоть босиком ходит. Но ведь это нехорошо, правда?

– Да, нехорошо. А где сейчас Хуан?

– Его отправили спать.

– Куда?

– В последнюю комнату для прислуг, – объяснил мальчик расстроенно. – Баутиста говорит, что ему так велела мама.

– Так! А почему ты не подходил ко мне ведь день?

– Я ходил с Хуаном, а Баутиста сказал, что мама не хочет, чтобы Хуан попадался ей на глаза. А так как ты был с мамой весь день… Конечно, ты велел мне показать ему весь дом, но так сказал Баутиста. Я сделал плохо?

– Нет. Ты должен слушаться маму, как и положено.

– А тебя нет?

– А меня тем более, – отрезал Д'Отремон. – Завтра мы с мамой договоримся. А сейчас иди и ложись спать. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, папа.

– Подожди-ка. Как тебе Хуан?

– Мне он нравится.

– Ты хорошо провел с ним время? Поиграл с ним? Показал свои вещи?

– Да, но они ему не понравились. Он был очень серьезным и печальным. Потом мы пошли в сад, отошли подальше и тогда стало гораздо лучше: Хуан умеет кататься на лошадях без седла, кидать камни так мощно и высоко, что достает до пролетающих птиц. Он словил живую змею рогатиной, которую сделал из палки, и положил ее в корзину. И она его не укусила, потому что он знает, как ее держать. Он сказал, будь у нас лодка, я бы увидел, как ловят рыбу, потому что он умеет закидывать сети.

– Думаю, это было его занятием.

– В самом деле, папа? Это правда, что он может на лодке один уплыть в открытое море?

– Правда, продолжай. Что еще произошло с Хуаном?

– Над ним смеялись в овраге, когда он шел босиком в моем костюме из голубого сукна, он дал кулаком ближайшему, который был его здоровее, и тот упал навзничь. Остальные убежали. Но ведь ты не будешь его наказывать, правда, папа?

– Нет. Я хочу, чтобы ты поступал также, если над тобой будут смеяться.

– Но надо мной никто не смеется; когда я прохожу, передо мной снимают шляпу, а если я разрешаю, то целуют руку.

Д'Отремон поднялся со странным выражением лица. Он погладил светлые прямые волосы сына и мягко подтолкнул к дверям кабинета:

– Иди спать, Ренато. До завтра.

Держа в руках керосиновую лампу, Франсиско Д'Отремон пересек огромный дом, направляясь в комнаты прислуги, и дошел до последней двери, где, утомленный сильными переживаниями минувшего дня, спал на соломенном тюфяке маленький Хуан.

Тут он поднял лампу и осветил его. Он смотрел на обнаженную грудь, хорошо выточенную голову, на благородные и правильные черты. С закрытыми глазами почти стерлось его сходство с матерью, на детском лице выделялись жесткие черты отцовской породы.

– Сын! Мой сын? Возможно… Возможно!

Растущее сомнение, тонкое и пронзительное, которое разорвало в его сердце что-то твердое и холодное, росло в груди жгучим пламенем, заполняя душу Франсиско Д'Отремона. Глядя на спящего ребенка, он наконец ощутил толчок. Возможно, Бертолоци не лгал и его последние слова оказались правдой. Впервые его душу переполняли любопытство и злость. Великая гордость, глубочайшее удовлетворение, страстное желание, чтобы эта мощная ветвь произошла от него, грубая и дерзкая, жгучая смесь его авантюрного духа и воинственной сути. Любой мужчина бы гордился таким необыкновенным сыном, закаленным, как настоящий мужчина пред лицом несчастий, и вопрос превратился в подтверждение:

– Мой сын! Да! Мой сын…

Дрожа от волнения, он обнаружил похожие черты: прямой и гордый лоб, широкие густые брови, волевой подбородок, квадратный и жесткий, руки, длинные и мускулистые, высокая и широкая грудь. Он мучительно подумал о разнице со светлым и хрупким Ренато, хотя в его ясных глазах отражался превосходный ум. Ренато, похожий на мать, законный наследник его состояния и фамилии, единственный сын перед людьми.

– Франсиско! – окликнула его взволнованная София, и вошла в скромное помещение. – Что происходит? Что ты здесь делаешь? Что это значит?