– Это очень важно, – настаивал Педро Ноэль.

– Сеньора никого не слышит, когда у нее болит голова. Говорит, что боль усиливается, когда с ней разговаривают. К тому же, еще рано.

– Доложи обо мне, скажи, что срочно, и она меня пустит.

Служанка-метиска улыбнулась, обнажив белые зубы, и покачала кудрявой головой в кружевном чепчике по французской моде того времени. Мягкая и упрямая, упорная и кроткая: у нее был дар истощать терпение нотариуса.

– Ты не передашь сеньоре мою просьбу? Почему стоишь тут?

– Для этого я должна поговорить с ней, а сеньора не хочет, чтобы с ней говорили, когда у нее болит голова.

– Что происходит? – вмешалась София, выходя из спальни.

– Простите, сеньора, но мне нужно с вами поговорить. Это важно.

– Наверное важно, раз приходите в шесть часов утра.

– Дело в том, что сеньор Д'Отремон выехал на лошади и до сих пор не вернулся.

– Не вернулся?

– Нет, сеньора, и никто не знает, куда и почему он уехал. Я видел, как он умчался, и спросил слуг, но никто не знает.

София сделала усталое выражение лица, опираясь на служанку. Ни долгие слезы, ни бессонница не меняли ее внешности: бледная, хрупкая, как полузадохшееся тепличное растение в оранжерее, она притворилась, что впервые об этом слышит. Только губы чуть сжались, а во взгляде промелькнула вспышка злобы.

– И вы полагаете, будто мне что-то известно?

– Говорят, он выехал после вашего с ним разговора. Я знаю, в эти дни он пережил неприятные волнения и находился в злополучном состоянии беспокойства, тревоги, напряжения.

– Так вы знаете больше меня. По-видимому, это грустная участь всех жен: от нас все скрывают. Поэтому мне нечего вам сообщить.

Нотариус взглядом поискал ребенка, но Ренато и так уже вышел из комнат матери. Он стоял с обратной стороны штор и с интересом слушал нотариуса.

– Сеньора, осмелюсь попросить вас немного потерпеть сеньора Д'Отремона. Вы единственная, кто может облегчить или утяжелить его ношу, и пусть вы стали сомневаться, но супруг обожает вас, София.

– Ну тогда он странным образом обожает меня, – горько вздохнула София. – Но это дело личное. Еще раз повторяю: я не знаю, куда поехал Франсиско и почему он не ночевал дома. А теперь, извините, я очень занята и готовлюсь к поездке в Сен-Пьер с Ренато. Можете сообщить мужу, если он спросит вас о моем расположении духа. Я уезжаю в Сен-Пьер и уже послала письмо маршалу Понмерси, чтобы он принял меня по приезде в столицу.

Свободный от общества матери и присмотра Аны, Ренато убежал. Его голова пылала, мысли и чувства беспорядочно кружились. Эти резкие слова, впервые услышанные от родителей, жестокость Франсиско Д'Отремона, которой любящий сын благородно противостоял, – вся эта масса странных событий вертелась у него в голове. Набежали тучи в голубом небе его счастливого детства, и впервые в жизни он ощутил себя ужасно несчастным. Не хотелось говорить со слугами и с матерью, дабы не причинить ей боль, но хоть кому-нибудь надо поведать грусть своего детского сердца. Вспомнив о друге, он бросился на его поиски. Но комната, где его заперли, оказалась пуста. Окно, выходящее на поле, распахнуто – исчезнувшая железная балка открыла проем, через который сбежал Хуан. Он искал его с тоской и горьким чувством незащищенности, ведь впервые родители, которые были его евангелием и оракулом, покачнулись на своем пьедестале.

Ренато выпрыгнул через тот же проем и стал громко звать беглеца:

– Хуан! Хуан!

И наконец, он увидел его, довольно далеко от дома, у каменистого русла ручейка, неистово стекавшего с горы, как и все на этом острове, поднявшегося из морей извержением вулкана. Он добежал до него и запыхался.

– Хуан, почему ты не отзывался?

Хуан медленно встал, посмотрел на него почти с досадой, чувствуя какую-то злобу. Он так сильно отличался от других ребят. С длинными, светлыми и прямыми волосами, в узких вельветовых штанах и белой шелковой рубашке он был похож на фарфоровую куклу, сбежавшую из украшенного салона. Но Ренато улыбался ему мужественно и прямодушно, ясные глаза смотрели приветливо, с искренней доброжелательностью, чему Хуан Дьявол не мог сопротивляться, и пожал плечами:

– Зачем ты кричал? Хочешь, чтобы меня поймали?

– Разве ты сбежал?

– Конечно! Не видишь, что ли?

– Хм, Баутиста сказал Ане, что запер тебя, чтобы ты не мешал; а я при первой возможности сбежал из маминой комнаты, чтобы открыть тебе дверь.

– Чтобы не мешать, я смываюсь.

– Смываешься? Ты хочешь сказать уходишь?

– Естественно. Но только не знаю, куда. Я больше не хочу здесь оставаться!

– Но папа хочет, чтобы ты был здесь, и я хочу. Ты мой друг, и я не оставлю тебя. Не уходи, Хуан. Мне сейчас тоже грустно. Сеньор Ноэль сказал маме, что ты был очень несчастным, для своих лет слишком много страдал; я тогда его не очень хорошо понял, потому что не знал, что значит страдать по-настоящему.

– А теперь знаешь?

– Да, потому что сейчас мне очень грустно. Папа вдруг стал плохим.

– Вдруг? Они раньше никогда не ссорились?

– Нет, никогда. А ты откуда знаешь, что они поссорились? Ты не спал?

– Они меня разбудили.

– Кто? Папа или мама? Ну а меня нет. Я не спал. Папа отправил меня спать, но иногда я не слушаюсь. И тут я увидел, как он проходит, и подумал, он пошел тебя ругать, ведь я рассказал, что ты делал вчера. Потом прошла мама, а затем я услышал, как они кричат, а когда пришел… ну, если ты не спал, то слышал. Папа… – его голос задрожал, – папа повел себя плохо с мамой.