– Он не поместится в одежду моего сына.

– Все можно согласовать, – вмешался Ноэль-миротворец. – Наверняка найдется какая-нибудь подходящая одежда.

– Негритянка Паула отвечает за одежду батраков, – пренебрежительно заметила сеньора Д'Отремон. – Попроси рубашку и штаны для этого мальчика, Ана.

– У меня есть костюм, который мне пока велик, мама, – предложил Ренато. – Именно поэтому я его и не одевал. Он из голубого сукна.

– Этот подарок тебе прислали из Франции дядя и тетя, – недовольство Софии нарастало.

– Он предложил его по доброй воле, – пояснил Д'Отремон мягко, но решительно. – Не порть его великодушный порыв, София. Одежды нашего Ренато хватит на десятерых мальчиков. Сынок, иди с Хуаном и Аной и не забывай, что это новый для него мир, поэтому помогай ему. – Оборачиваясь к жене, он любезно ее попросил: – Ты пойдешь со мной, дорогая. Я тоже переоденусь более представительно, – и позвал слугу: – Баутиста, отведи сеньора Ноэля в комнату, которую он обычно занимает, и позаботься обо всем ему необходимом.

– Не беспокойтесь обо мне, – стал оправдываться Ноэль. – Я здесь как дома.

– Так и есть. Через полчаса София распорядится подать нам аперитив, а потом мы сядем за стол, хорошо? Сегодня ты прекрасно выглядишь, София. Уверен, что сможешь составить нам приятную компанию. С тобой застолье будет иным.

Вышел Педро Ноэль, за ним слуга. Супруги Д'Отремон остались вдвоем. София не могла скрыть ревности, разъедавшую душу:

– Кто этот мальчик?

– София, дорогая, успокойся.

– А ты ответь мне. Кто этот мальчик? Где нашел его и зачем привез сюда? Почему ты не отвечаешь?

– Я отвечу, но со временем. Его зовут Хуан, и он сирота.

– Это ты уже сказал, – прервала София. – И это единственное, что я узнала. Его зовут Хуан Дьявол. Ответ весьма нахальный, когда никто его не спрашивал.

– В его ответе нет нахальства, София. Речь идет о прозвище, которое ему дали рыбаки, из-за места, где находилась хижина его родителей.

– Какое место?

– Ну, рядом с тем, что называют Мыс Дьявола. – Д'Отремон пытался не придавать этому важность. – Там деревня с очень скромными и бедными людьми, где чинят сети и лодки. Среди этих бедных людей…

– На окраинах Сен-Пьера есть много сирот, нищих и несчастных мальчиков. Но тебе никогда не приходило в голову приводить кого-либо, а тем более в качестве друга твоему сыну, я бы сказала, в качестве брата.

– София!

– Именно в таком качестве ты привез этого попрошайку! – воскликнула София, краснея от гнева. – Могу ли я спросить, зачем ты привез его сюда? Что у тебя с ним общего? Почему он не может носить одежду работников, а должен носить одежду Ренато? Почему наш сын должен его приветствовать? И именно в нашем доме мы должны предоставить ему место, хотя есть сотня бараков для работников, где всегда может поместиться еще один?

– Всегда считал тебя женщиной благородных и великодушных христианских чувств, София.

– У меня хватает сострадания к несчастным, и тебе это неоднократно казалось излишним.

– Когда речь о том, чтобы не баловать слуг, которые должны признавать во мне единственного хозяина. Нельзя управлять имением, этим захолустьем, без дисциплины и наказаний, чтобы все уважали власть. По этому поводу мы спорили много раз. А в этом случае…

– В этом случае, все по-другому. Я это знаю, вижу и ощущаю. Это не просто жест сострадания, а возмещение ущерба. Этот мальчик волнует тебя. Слишком волнует.

– Ну хорошо, София. Я скажу правду. Этот мальчик – сын человека, с которым я повел себя плохо. Человека, который разорился по моей вине. Он умер в чудовищной нищете. Думаю, долг совести – помочь ему, – на мгновение он потерял уверенность. – Что происходит? Почему ты на меня так смотришь? Ты не веришь?

– Мне это кажется очень странным. Ты разорил многих, но никогда не приводил их детей к нам в дом. Более верна другая история. Этот мальчик – сын женщины, которую ты любил!

Это прямое и точное, словно дротик, обвинение Софии метнулось, полетев в холодную броню равнодушия, в которую напрасно пытался одеться Франсиско Д'Отремон, и попало в цель. На мгновение показалось, что он готов взорваться от гнева. Затем медленно взял себя в руки, потому что только эта светловолосая и хрупкая женщина, болезненная, словно цветок из оранжереи, могла укрощать его своенравные порывы, растворять в усмешке или двусмысленном выражении лица его бурю и превращать в неестественно-обходительное поведение.

– Почему ты всегда так упорно хочешь думать о том, что тебя мучает?

– Я думаю о плохом, и предугадываю… угадываю, к сожалению.

– Но не в этом случае.

– Как раз-таки в этом случае. Чей он плод любви? Почему у него нет имени? Что за фамилия у разоренного тобой человека, которому хочешь вернуть долг, приютив его сына?

– Ладно, дело в том, что упомянутый мужчина не дал фамилии этому мальчику, не позаботился, такое случается. Обещая позаботиться о нем, я успокаивал свою совесть. Ты не хочешь, чтобы я сдержал обещание, данное умирающему, мне благодарному, и только потому, что в эту красивую головку вошла столь несуразная идея?