В ответ Хуан лишь безумно и страстно стал ее целовать, а горящие глаза ее прикрылись ресницами.

В неясных очертаниях горизонта проглядывало сияние рассвета.

– Моника, дочь моя, напоминаю вам, что послушание – первый обет, который вы дали, надев это облачение.

– Я хочу носить его всю жизнь, Матушка-Настоятельница. Хочу подчиняться всегда и всю жизнь, но…

– Ваше «но» излишне. Наш путь – это отречение и самопожертвование. Как же вы можете ему следовать, бунтуя уже против первого распоряжения?

– Я не бунтую, но прошу, умоляю.

– Умоляете не повиноваться? Ваши мольбы тщетны.

– Дело в том, что здесь я обрела хоть какой-то покой.

– Чтобы ваш покой был длительным, вам необходима полная уверенность в своем призвании. Вы вышли победительницей в испытаниях монастыря. Теперь должны пройти испытание миром.

– Я пройду, Матушка, но позже, когда многое изменится, когда сестра будет замужем.

Послушница замолчала, склоняя голову под ласково-суровым взглядом Настоятельницы. Она была в келье с побеленными стенами, высокие окна которой выходили на море. Старый монастырь стоял на холме, возвышаясь над Сен-Пьером и круглым, широким заливом, оживленными центральными улицами, тихими и сонными окраинами. С одной его стороны – голубое море, с другой – огромные выступы гор Карбе [4], а ее пик – обрывистая вершина Пеле [5] утопала в облаках: загадочный вулкан, спокойный уже пятьдесят лет. Спящий колосс…

– Есть и другая причина отослать вас домой, – объяснила Мать-Настоятельница.

– Какая причина? Какая причина может быть, Матушка?

– Ваше слабое здоровье. Это бросается в глаза, дочь моя. Здесь нет зеркал, чтобы вы могли увидеть свое лицо. Вы так изменились!

Моника де Мольнар задумчиво склонила голову. Как же красива она в лучах заходящего вечернего солнца! Под белыми покрывалами ее гордый лоб, бледные щеки казались перламутровым цветком, а в темных ресницах дрожали слезы, словно переливающиеся драгоценные камни. Изящные нервные руки сложились в мольбе и молитве, привычном для нее жесте, а затем упали, как срезанные цветы.

– Разве мое здоровье имеет значение, Матушка? Я страстно желаю выздоровления для своей души.

– Вы обретете его, дочь моя. А когда это случится, то оденете облачение. Я уверена, очень скоро вы излечите душу и тело в том мире, от которого стремитесь сбежать. Примите испытание через послушание, дочь моя, и позаботьтесь о себе. Вы нужны здоровой и готовой служить Богу. Это последнее слово вашего духовника и мое тоже.

– Хорошо, Матушка, – вздохнула Моника. – Когда я смогу вернуться?

– Почему вы не спросите сначала, когда должны уйти?

– Сначала мне нужно знать, когда мне разрешат вернуться в мое убежище.

– Все зависит от вашего здоровья. Выздоравливайте поскорей, и ваше отсутствие в нашем мире покажется недолгим. Если ничего не случится, ожидайте нашего уведомления. Если почувствуете себя по-настоящему одинокой и беззащитной, если вам не хватит сил, тогда немедленно возвращайтесь в любое время. Этот Божий Дом будет и вашим.

– Благодарю вас, Матушка. Этими словами вы возвращаете мне жизнь, – обрадовалась взволнованная Моника.

– Но имейте в виду: вернуться раньше, чем вас позовут, вы можете только при особых обстоятельствах.

– Так и случится, Матушка. А теперь, с вашего позволения, я напишу домой. Моя мать не знает вашего решения. Я должна ее предупредить.

– Сеньора де Мольнар уже знает и ждет в комнате для посетителей. Она пришла забрать вас. Помолитесь немного в часовне, быстро попрощайтесь с сестрами по монастырю, и идите туда.

11.

– Хочешь войти?

– Могу ли я поговорить с матерью, Ана?

– Да, ниньо. А как же! Я-то могу войти, но у сеньоры мигрень, а когда у сеньоры болит голова, она ни с кем не может говорить, потому что голова болит еще сильнее.

Взгляд Ренато Д'Отремона, еще минуту назад горевший гневом, смягчился при виде темной и знакомой фигуры Аны. Словно ничего не изменилось в просторном родном доме, как и эта колоритная служанка-туземка, заботившаяся о нем в детстве. Как и пятнадцать лет назад, то же медное лицо, свежее и гладкое; одетая в нарядный костюм, типичный для женщин этих земель, цветастый платок на темной кудрявой голове; остался тот спокойный и простодушный свет в ее больших детских глазах и глуповато-слащавая улыбка на толстых губах.

– Давно мама больна?

– Ух! Кто ж знает! Будто ниньо и не помнит, что у сеньоры всегда что-то болит. Поэтому в этом доме всегда нужно молчать.

– Ай, Ана! Ты не меняешься, – только и проговорил Ренато, довольный и улыбающийся. – Иди же! Сообщи матери, что мне срочно нужно поговорить с ней и уладить неприятности.

– Как прикажете, ниньо. Сейчас же иду, – подчинилась Ана и зашла в спальню Софии Д'Отремон.

Через несколько секунд Ана заторопила Ренато, шагая по коридору: