Яр шел за Ниилиль, таща сумку с припасами, и только успевал по сторонам оглядываться. Если бы те люди с постоялого двора, где встретили Эллаэ, увидели это… Да наверное решили бы, что праздник какой-то, не иначе! Кто-то хохотал во все горло, некоторые сидели кружком, передавая из рук в руки флягу, рассказывая что-то занимательное, кто-то обнимался, хлопая друг друга по плечам — не иначе после долгого расставания встретились. В стороне всколыхнулся воздух, устремился во все стороны, и на освободившемся пространстве соткался удэши, с ухмылочкой поспешил куда-то. У ручья, протекавшего чуть в стороне от лагеря, стайкой собрались водники, нэх и удэши вперемешку, журчали о чем-то своем, перекидываясь поблескивающими на солнце шариками и перебирая разложенные на чистом холсте травы.

Яр поймал себя на том, что уже шагнул к ним, опомнился и потряс головой:

— Ну как с ума все посходили. Лиль! Тут ничем крепче бальзама вас не поили, часом?

— Нет, что ты, что ты, братик! Удэши нельзя пить вино, никто и не думает нарушать запрет Стихий! — всплеснула та руками.

— И хвала Им. Идем, мы ехали с раннего утра, голодные, как волки в зимнюю полночь, хоть вой, — и проникновенно заглянул в изменчивые глаза названной сестры.

Ниилиль немедленно прониклась состраданием и едва ли не волоком потащила его к полевой кухне, куда и следовало сдать припасы. Готовили тут на всех. Несли тоже все, так что от здоровенных котлов, висящих прямо над открытым огнем, пахло так разнообразно, что голова кружилась. Тут тебе и южные специи, и запах рыбы, и наваристый мясной дух, и сладковатая нотка каши…

— Крупы принэс? Это хорошо, — степенно кивнул Яру смуглый нэх с типично пустынным гортанным акцентом. — Туда нэси, там кашу варят. Тарэлки там бэри, травяной настой — там.

— Лиль, милая, сбегай к нашим. Я один на всех не уволоку, пусть придут еще хотя бы четверо. По три тарелки как-нибудь дотащим, — почесал в затылке Яр.

Пустынник хохотнул: юноша был не первым, кто пришел на разведку, а уйти собирался с добычей. Оно и немудрено: многие долгий путь проделали, сюда добираясь, и все на своей силе гнали. Машин, ездящих на топливе, за эти полтора года почти и не осталось, переделали все за исключением тех, где уж никак иначе нельзя было.

На подмогу Яру явились воздушники, все пятеро, со смешками подхватили миски, придерживая их ветерками, чуть ли не жонглируя.

— Я вам! — рявкнул пустынник. — А ну нэ балуйтэ!

Его заверили, что донесут все в целости: больно жрать охота! Тот только погрозил им вслед и вернулся к котлам.

До вечера отдыхали. Ели, спали — ну, кто мог, кто в лагерь не убежал, смотреть, чем помочь можно и с кем поболтать. Или другим делом не занимался. Яр подремал немного, поболтал с Ниилиль, распихал Кречета, когда из палатки вылезли встрепанные и неприлично довольные Керс с Белым. Обложив брата по полной, Кречет, зевая, поплелся и им перекусить принести. А там уже и вечер наступил, и ветер разнес по лагерю весть: пора, пора собираться удэши, хранителям и стражам, тем, кто пойдет в бой. Пора, вас ждут.

***

Старый дом в Ткеше, словно три сотни лет назад, был полон. И полнился он не только голосами и жизнью, силой съехавшихся со всех концов мира нэх, но и напряженным, аж звенящим, как туго натянутая струна, ожиданием. Вестей — любых. Отклика Стихии, к которой напряженно прислушивалась Кая, одновременно умудряясь успокаивать мужа и дочь, родителей мужа и глубоко беременную Илору. Как-то по-особенному деликатно-шумные Шайхадды благоговели перед удэши и старались помогать по одному только намеку на необходимость этой помощи. Ожидание и тревога сблизили все ветви рода, как никогда давая понять — какой бы дальней ни была кровь — она одна.

Одна кровь, одна сила. Как когда-то, когда все вместе держали бьющиеся от боли Стихии, так и теперь все оставшиеся удэши ждали, готовились смягчить удар, если он последует — или отголоски агонии древнего собрата. Растягивали дрожащее марево своей силы, закутывали в него все вокруг: землю, нэх, людей.

Окна тревожно позвякивали в рамах, тревожно вдыхали и выдыхали горожане. Фарат бдел. Фарат ждал. Фарат мягко обнимал город, шелестел листвой деревьев, следил за покачивавшимися в вышине, как и многие столетия назад, воздушными шарами. Фарат хотел бы успокоиться сам, но не мог: слишком переживал за побратима. Даже сквозь расстояния чуял злое, яростное, собранное веселье, которым полнился Керс. Одна кровь.

Одна сила. Акмал слушала Землю, слышала, как и ее ровесники-собратья, как содрогается та в агонии изменений, насильственных, противных ее сути. Исполинская фигура ее замерла, неподвижно и напряженно, на камне у Звенящих родников. И эфараан лишь почтительно поглядывали на то, как испуганной стайкой жмутся к ней мелкие удэши Воды, то и дело выныривающие из говорливых потоков. И одна горская девчонка, каждое утро приносящая Акмал хлеб, молоко и белый мед. Она тоже боялась — но не говорила этого. Лишь вглядывалась в суровое лицо удэши, каждый раз пытаясь найти ответ: в порядке ли тот, чье кольцо теплым ободком сжимало ее палец?

И замирала у окна в кабинете нейха, обращая напряженный взгляд на Акмал, обнимая уже большой живот, в котором толкалось дитя, беззвучно моля Стихии сберечь и помочь тем, кто там, далеко, за неприступными вершинами Граничного хребта. А после, усилием воли вернув лицу выражение уверенного спокойствия, шла к сыновьям и Стражу.

— Все будет хорошо. Они вернутся.

Они вернутся — к тем, кого защищают. Вернутся к взрослым, маленьким и еще нерожденным детям. К женам и возлюбленным. Вернутся к тем, кто ждет и верит в них.