Каждый ухаб на дороге отзывался стократной болью в истерзанных телах. Сара, старалась смягчить толчки, достававшиеся на долю девочки, вернее, того, что осталось от бедняжки в этом мире. Как могла, балансировала, придерживая руками свою отяжелевшую безжизненную ношу. Поцеловала еще раз мертвый, ставший будто чужим лобик. Со стороны могло показаться, женщина просто баюкала уснувшего на коленях ребенка.

Бросив взгляд на братишек, Сара осторожно, чтобы не причинить им излишней боли, погладила одну, черную, в мать, другую, рыжую, в отца, всклокоченные детские головы под яркими клоунскими колпаками.

Дурацкие высокие колпаки и нелепые желтые "бенвенуто" с громадным черным словом "ПРЕДАТЕЛЬ - ЕВРЕЙ" напялили на всех. Каждому в правую руку воткнули длинную свечу...

За телегой бежали испанские мальчишки. Конечно, испанские: можно не сомневаться, еврейские дети сейчас сидят по домам... Марраны молятся по-еврейски, чтобы никто не услышал, едва разжимая губы... Плачут беззвучно, бесслезно... Сидят, не имея права внешне проявить свой траур... Боятся даже выглянуть в окно, не то, чтобы выпустить детей на улицу...

Среди тех, кто бежал за телегой, Сара заметила погубившего их доносчика: черноглазого оборвыша с покрытыми пылью ногами.

Звали его Педро? Хуан? Хосе? Она не помнила, да и безразлично ей его имя. Безразлично, тот или другой. Разве не все они одинаковы, он и остальные его собратья? Вон, бегут за телегой, радуясь предстоящему зрелищу. Будь они прокляты... Или нет, что это с ней, разве понимают дети, что творится? В мире, где и взрослым-то разобраться нелегко... Впрочем, люди, хоть большие, хоть малые, тоже бывают разными. Не все же дети этого злосчастного города побежали сегодня смотреть на казнь...

А этот... Видно, отец его был мерзавец... И отец его отца был мерзавец... Интересно, заплатили хоть маленькому подлецу за донос... Или он совершил этот подвиг ради спасения своей сопливой жалкой душонки? Каким непостижимым образом мальчишка вообще разнюхал, что члены их семьи, новоиспеченные христиане, тайно празднуют шаббат?

– Слушай, Израиль, - теперь уже вслух, не скрываясь, твердил отец.
– Я, Адонай - твой Бог, я один!

Отец был спокоен внешне, только рука мелко тряслась на жирной, особенно яркой на желтом фоне, черной букве "Е".

– Почему Он позволяет все, что делают с нами...
– прошептала Сара.

– Не гневи Бога, нечестивая, - приказал отец.
– Не нам судить Его. Особенно после того, что отреклись от Него. Отреклись от веры отцов, значит, сами виноваты.

– Что же нам оставалось делать?

– Терпеть.

– Но ведь мы по-настоящему не отрекались...

– Отреклись вслух, значит, отреклись.

Она замолчала.

– Да будет возвеличено и святимо великое Имя Его в мире, сотворенном по усмотрению Его, - отец начал читать Кадиш. Своей семье и сам себе.

– Да явит он царство свое при жизни вашей...

Братья заученно вторили ему. Судя по словам, выбрали Кадиш скорбящего.

– И в ваши дни и при жизни всего дома Исраэля.

По правилам, как могли, раскачивались, размахивая в такт скорбными свечами в тонких детских руках.
– Без промедления и в скором времени.

Все происходило медленно, но произошло быстро. Долго читали какие-то списки, потом обвиняли в тайном еврействе, потом торжественно объявили приговор. Конечно, аутодафе. Будто, можно было ожидать чего другого...

Наконец, их привязали попарно, спинами друг к другу, а затем каждому по очереди стали пихать к губам крест.

Сара внезапно поняла: того, кто изображен распятым на этом кресте, она давным-давно знала. Любила. Не Бога - человека. Да, когда-то очень давно, в другой, забытой жизни, в которой оба они, казненный после на кресте и казнимая теперь во имя этого креста, звались по-другому. Он тогда сочинял баллады и песни, она любила его. Он любил ее.

Проходили эпохи, влюбленные появлялись в этом мире опять и опять. Почти всегда их пути пересекались во времени и пространстве. Двое встречались, любовь снова соединяла их. Отношения между ними не ограничивались только любовью между мужчиной и женщиной. Бывала эта связь душевной привязанностью, дружбой, родственными узами...

А однажды, в какой-то, тоже давней, тоже забытой жизни, он был ее сыном. Непослушным, своенравным еврейским юношей... Немного тщеславен... Немного сноб... Философ, поэт, бродяга... Знаток и почитатель вин... Любимец женщин...

Толпа поступила с ним по тому же вечному, четко отработанному сценарию, по которому всегда обращалась с любимцами: замучила и уничтожила, а после объявила Богом. Чтобы, уж по заведенному в мире порядку, вперед на тысячелетия слепо верить, славословить, поклоняться, заодно оправдывая муки других, благословляя на уничтожение всякого, кто думал вопреки, вообще мыслил, желал жить иначе, просто чем-то отличался от остальных.