Он вытащил из куртки хрустальный шар и протянул мальчишке.

– Даасейнгет! – сказал Марк злобно. (Гессех, тот старик – коллега мальчишки по лохмотьям и грязи, тогда, в том селении, – и Нейгетт командовали так в плане еды; это значило что-то типа «бери ешь», но сейчас вполне себе подходило.)

Мальчишка ничего не сказал, а только отступил – почти отпрыгнул, едва не выронив палку факела.

– Бери, говорят! – Марк шагнул ближе.

Тот отступил еще, явно испуганный. Глаза его сверкали так же ярко как звезды и искры далеких снежных вершин, и очень тревожно.

– Ну, как хочешь, – хмыкнул Марк злобно.

Затем размахнулся – и выбросил маленький шар в темноту, в холмистую пустошь – в пустоту за дорогой.

Мальчишка вздрогнул, помешкал, выскочил под ребро параллелепипеда, всмотрелся вслед улетевшему шару.

– Кхайттеммдент, лайнестсерт, – обернулся, растерянный и даже жалкий.

– Как будет угодно, – ответил тот, упал к колонне-уголку, прислонился спиной и закрыл глаза. – Только без меня.

Мальчишка еще постоял-посмотрел, затем устроился аналогичным образом у соседней колонны. Марк минут пять поглазел, успокаиваясь, в небо, и уснул. Проснулся от холода, вскочил, огляделся – по светлеющему сегменту неба убедился, что голова еще соображает, помнит где-что, что пришли они с востока. Стал бегать туда-сюда по дороге чтобы согреться, и немного опасаясь, что выбросив этот злосчастный ттайргес он, пожалуй, «несколько погорячился». Хотя бы в том плане, что следующая очередная стоянка была бы, как минимум, в каком-нибудь теплом месте, наверняка; мальчишка явно имел определенный маршрут, которым уводил добычу от очередных оппонентов.

Малолетка спал теперь распластавшись в углу площадки, у подножия «уголка»; тепла дороги ему, как видно, вполне хватало. Ну да! Дорога ведь теплая, надо просто лечь и прижаться к ней как можно более плоско, как можно большей поверхностью...

– Блин, херово быть идиотом, – Марк присел, потрогал мерцающее звездами полотно; показалось, что оно стало даже теплее чем днем. – Главное, сам ведь давно не девочка – знаю уже неплохо, что тут и как, мог бы и догадаться. Ладно...

Он улегся у «своей» колонны, быстро «пригрелся» – дорога грела вполне ощутимо, – и сладко уснул. Проснулся все равно от холодного дискомфорта – без хоть какого-то покрывала было, все-таки, неуютно. Отдохнул, однако, вполне себе ничего – ноги появились снова и держали как надо. Поднялся, огляделся – мальчишка сидит «в поле» метрах в пятидесяти, лицом к дороге, и, похоже, ждет пока подопечный проснется. Заметив, что это, наконец, случилось, вскочил, указал рукой в сторону и закричал:

– Лайнестветтей! Эх эттенгде! – и замахал руками, призывая приблизиться.

То, что юнец отказывается даже тронуть стекляшку (как, надо думать, здесь они все), и также то, что юнец этот, все-таки да, тот самый (как минимум зубы его, сейчас в холодном свете восхода, сверкнули точно так же, как тогда, у моста на дороге) – эти два обстоятельства вдруг пробесили Марка так резко и основательно, как он даже не ожидал, сам от себя.

– Обломайся, – крикнул он в ответ, отвернулся на восток, и зашагал по мерцающей восходным светом дороге, к жемчужно-светло-фиолетовой стене тумана (если наблюдения правильны, и «игхорг» здесь опускается на двое суток, то этот будет как минимум еще до вечера).

Мальчишка что-то закричал вслед – Марк не вслушивался; он быстро шагал обратно, ему странным образом хотелось быстрее оказаться в каком-нибудь замкнутом пространстве (какую-то он здесь заработал странную агорафобию, похоже); в этом тумане и вообще теперь будет уютно. К тому же ему (непонятно с чего бы, дурак) чудилось, что та дверь, за которой остался Ддейхерг, будет открыта, и до нее, значит, надо добраться как можно быстрее.

– Хотя с чего бы? Какого хрена она будет открыта, здесь и теперь? Вот так и сходят с ума – незаметно. Вот так пушистый северный лис и подкрадывается – незаметно...

Он быстро шагал; сзади стали нагонять шлепки легких шагов.

– Лайнестветт, доо! Эх ведхенгдетт, доо!

– Отвали, доо, – он даже не обернулся. – Это ваши дела. А с меня хватит. Не хватало попасть еще куда-нибудь, там куда уже попал.

– Эх ведхенгдетт, рай!

Марк не отвечал. Он продолжал быстро шагать. Мальчишка догнал, ущипнул за рукав, попытался остановить, но, разумеется, тщетно.

– Эх ведхенгдетт, – Марку показалось, что тот сейчас заплачет.

– Реви сколько хочешь, ползай на коленях, пресмыкайся, орошай слезами Вселенную – обломайся и все. Мне ваша хрень не нужна, а то, что вы меня не кинете, с Эйнгхенне, когда я воткну этот шарик куда вам там нужно, – еще не факт. Письменной гарантии у меня нет, а если бы даже была – что мешает вам кинуть меня и с гарантией? Вы тут своих, я понял, кидаете направо и налево, а что уж я, совершенно левый тут чел... Отвали.

– Ххисесттехт, ри Эйнгхенне ттейхеййег, ттайргесост...

– Давайте сначала Эйнгхенне, а потом будет ттайргес. И это мое заднее слово.

Как раз на этом заднем слове Марк погрузился в туман. Стена «игхорга» казалась такой совершенно не туманной, что в нее хотелось что-нибудь бросить – чтобы увидеть и услышать как брошенное от нее отскочит. Тоннель дороги был залит полупрозрачным матово-сиреневым светом – такого здесь еще не встречалось; свет какой-то такой вещественный, что, казалось, расплывается, расталкивается, когда идешь. Судя по всему – по небу, по воздуху, по теплоте – высота здесь была существенно меньше чем в тех местах где заварилась каша с «ттайргесом», и все эти характерные явления, типа тумана и снега, здесь выглядели и ощущались по-другому.

Стало вдруг бешено интересно – как это все взаимосвязано, все вместе «работает»; очень захотелось посмотреть, например, на тот же «игхорг», в нем побывать, где-нибудь на уровне моря, или на высоте километров шести. Но нет, нет уж, не надо; хватит того что уже посмотрел, где побывал. Сейчас бы найти какой-нибудь уголок, чтобы никто не трогал, была какая-нибудь еда, хотя бы элементарнейшая, просто не сдохнуть с голоду, и чтобы никаких рож, вообще. (Эйнгхенне, кончено, в этом уголке бы не помешала, хотя бы потому, что у нее-то не рожа, а адекватное вменяемое лицо, на которое, больше того, хотелось смотреть больше и больше... Но воспоминания о ней стали казаться бредом, она сама – призраком, привидением, наяву не бывавшим, приходившим лишь в воспаленную, распаленную безумной мечтой голову...)