– Пошли, – мальчишка оживился.

– Пошли – таахейнгесс, понял?

– Понял.

Интересно, на что они рассчитывают? – думал Марк пока они снова шагали по бесконечному коридору к выходу в «игхорг». – Вернее, на что больше? На Эйнгхенне, или на то, что ему, по сути, ничего больше не остается – как стать элементом местной системы интриг? Ведь ему на самом деле ничего больше не остается. И то, что он реально ничего не понимает, может, в конце концов, стоить ему всего... Надо учить язык, надо добраться до какого-то определенного места, привести себя в более-менее стационарное положение, собраться с мыслями, вспомнить как можно больше услышанного, сопоставить с контекстом, все такое... Тем более, у него теперь есть такая замечательная записывалка...

Скорее всего, рассчитывают они и на первое, и на второе – теперь. Ведь если мальчишка, каким-то загадочным боком, был причастен ко всему этому с самого начала (хрен его знает, может быть, он и в деревне-то неспроста оказался, именно там и тогда? какой-то особо резидентный шпион, грязный, в лохмотьях?), то сначала они рассчитывали только на первое, а Эйнгхенне появилась потом... Или нет, может быть, кое-кто из них рассчитывает на первое, кое-кто на второе. Сколько их тут вообще? Кто был тот самый первый, атаковавший Гессеха тогда, на той самой первой «станции», – какой-то еще Эммертейгесс? Кто были те кто украл Эйнгхенне и обесточил его самого, тогда, в том городе, мертвом? Кто был тот хрен чуть не грохнувший тогда девчонку? Знать бы язык – не быть бы сейчас таким дураком, на цепочке.

– Эйн стагхангсетт, доо! – встревоженный голос разогнал рой этих мыслей, доставших уже по самое нехочу. – Ттайргес ведхенгдетт-не!

Марк обнаружил, что они достигли выхода из коридора, и выход этот теперь перекрыт. Подошел к двери-перегородке, стукнул – глухо, безапелляционно; будто не дверь, а миллиардотонная базальтовая плита.

– Два раза – еще не ряд регулярных соответствий, – он снова опустился и уселся, спиной к двери. – Хотя здесь уже и один раз может быть... Так, что мы имеем? Ттайргес, как видно, кроме меня в руки никому не дается. В смысле не положено, и, как видно, просто нельзя, физически... Значит, это судьба, и, значит, пусть он там пока и лежит, в безопасности. Никуда он оттуда не денется, ты, я уверен, сам понимаешь, – он посмотрел на мальчишку, как тот сел рядом и так же прислонился к двери, снова уложив аккуратно у ног палку факела. – А нам без него безопаснее. Успокойся и не нервничай, – он усмехнулся в ответ на внимательно-напряженный взгляд. – Все будет хорошо. Как тебя зовут – ты мне так и не сказал, между прочим. Нейддве-кхи Марк! Как тебя нейддве, блин?

– Твеййессо, нейддве-кхи, блин, – тот хмыкнул и улыбнулся, сверкнув в полусвете окон зубами (и «б» опять у него получилось криво).

– Напиши, блин, – Марк протянул трубку листа.

Тот развернул лист, написал – быстро, аккуратно, красиво.

– У вас все нищие так пишут? – Марк усмехнулся, оглядев каллиграфически-изящную надпись. – Ладно. Твей-йес-со... Супер, вот мне еще несколько букв...

Марк снова задремал, и когда затем включился снова, огляделся и очухался, снова, ощутил вдруг какую-то странную решимость – которая словно оформилась сама по себе, когда он спал, и не мог, таким образом, ей помешать. Словно бы ей надоело, что он таскается тут, на самом деле, как дурак на веревочке – вместо того чтобы, наконец, все-таки, воспользоваться своим преимуществом, и хотя бы выбраться из той задницы, куда его тянет все больше и глубже, – как минимум.

Он вскочил, огляделся – мальчишка рядом, с этой своей дурацкой факельной палкой. Интересное, кстати, дело, – Марк подошел, наклонился, взял палку, – как и чем она горит? Даже не обуглена ведь! Она вообще горела? И она ли это горела? Обмотана какой-то лентой, чуть жирноватой – чем-то пропитана, хотя, может быть, такая сама; на ощупь как графитная смазка, пальцам очень приятная, и очень приятно пахнет (не поймешь как, а приятно). У них даже банальные, затрапезные, приземленные факелы супертехнологичны (а живут ведь, по существу, как какие-то дикари; во всяком случае, ощутимо более по-дикарски чем мы; хотя, с другой стороны, далеко не так лицемерно, и все вещи у них занимают свои подлинные места). Просто берешь, получается, обычную тупую ветку, обматываешь такой вот лентой, и готов суперский факел. Может, он и зажигается даже сам, заклинательно? Светит не очень ярко – а может быть яркость-то регулируется? Если мелкий опасался громкого разговора, мог также бояться яркого света... Может быть, эти факелы у них появились в рамках экономии этого «тейстер»? Или нет – может быть чтобы как-нибудь не фонить?! Какой-нибудь светящийся кристалл вместо такого факела можно локализовать? Нет, все-таки, крайне интересно, само по себе, что у них тут на самом деле творится.

Он осторожно толкнул мальчишку в плечо. Тот встрепенулся, вскочил; Марк сунул ему палку с лентой:

– Ты все-таки не тот за кого себя выдаешь. Откуда у тебя такой факел? Только не говори, что у вас все факелы тут такие. Весь огонь который я до этого тут встречал был огонь как огонь. Да и тот который вы разжигали тогда – был огонь как огонь. Или нет? В общем, ты как хочешь, но спасибо за схему, – он тронул карман с листом, – и я пойду искать Гессеха. Он меня во всю эту хрень тут втянул, и я намерен призвать его за это к ответу. Хочешь – пошли со мной. Будем призывать вместе. Ну что, таахейнгес? Блин, я это слово уже так ненавижу, что... Если когда-нибудь решу написать мемуары, то первую часть, наверно, так и придется назвать. Короче, я пошел.

Он отвернулся и зашагал по мерцающим плитам пола. Узор, в легком рассеянном свете, сыплющемся из-под высокого воздушного потолка, светился так же легко, прозрачно, воздушно; уставший ощутимо глаз на нем по-прежнему отдыхал, что теперь было особенно хорошо. Шагов через двадцать мальчишка двинулся вслед – легкие шлепки шагов догнали, зафиксировались за спиной. Вот она, наконец, дверь, справа в бесконечной стене, за которой осталась та, крайняя, площадка с «эйргеддом» над балконами. Слева, напротив, вход в коридор, ведущий в ту вчерашнюю фантасмагорию. Надо выйти к той двери, от которой Марк вчера повернул назад, и (если она открыта, конечно) выйти на улицу. Ну, а там – там будет видно. Возможно.

Он свернул в коридор, налево, и двинулся навстречу светящемуся прямоугольничку противоположного устья. Обернулся на шлепки – мальчишка торопится вслед, улыбается, сверкая по-своему зубами во встречном свете. Вот он, огромный внутренний двор, вот он, вчерашний «эйргедд» – висит непонятно как по центру двора, под небом, затянутом тучами. (Кстати, тучи! Нигде раньше их не было! Либо «игхорг», либо ясное чистое небо – а тучи здесь были только кислотные! И со стороны перекрестка, где на данный момент упокоился «ттайргес», никаких туч на зоной тумана не наблюдалось – что за опять ерунда?) Камень не светится – характерный черно-вишневый сгусток матовой тьмы, мерцающий неисчислимыми гранями.