— Я знаю, — прошептал Андрей, притягивая её ближе к себе. — Обратного пути не будет, и в столицу вы не поедете, — склоняясь к ней, продолжил он.

— Не вам решать, Андрей Петрович.

— Не мне, — согласился Ефимовский. Вы сами нынче всё решили, Мари. Желаете уйти, я не стану вас удерживать, но коли останетесь, уже не отпущу, — разжал он руки, отступая на шаг и предоставляя ей возможность выйти из его спальни.

— Поцелуйте меня, — зажмурившись, попросила Марья.

Его ладони мягко легли ей на плечи, привлекая ближе, губы чуть коснулись виска, затем щеки. Приподняв одной рукой её подбородок, Андрей коснулся поцелуем сначала одного уголка губ, затем другого. Ладони заскользили по её спине, сбрасывая с плеч мягкий бархат капота, а после его руки притиснули её к крепкому мужскому телу. Дыхание его сделалось частым, чуть хриплый шёпот, каким он шептал её имя, слова любви, кружил голову. Марья словно взлетела куда-то ввысь и очнулась от сладкого морока только, когда спиной коснулась прохладных простыней широкой кровати.

— Andr'e, — потрясённо ахнула она, глядя в затуманенные синие глаза. — Мы не должны…

— Не уходи, — обожгло висок его горячее дыхание.

Марья прикрыла веки, покоряясь нежным, но настойчивым ласкам его рук. Каждая жилка в теле дрожала от доселе неведомых ощущений. Словно горячечный бред, утягивающий в сладкий омут, было всё, что происходило с ней. Не было ни страха, ни отвращения к тому, что он делал с ней. Напротив, всё казалось естественным, таким, каким и должно было быть. Словно только этого и ждала всю жизнь. Мгновенная боль отрезвила её, но лишь на краткое мгновение. Заглушив короткий крик поцелуем, Андрей навалился всей тяжестью на неё, лишая возможности к сопротивлению. Он замер на какое-то время, давая ей возможность привыкнуть, к тем новым ощущениям, что лавиной обрушились на неё, а после двинулся, сначала медленно, осторожно и, ощутив ответный отклик её тела, стиснул в объятьях, давая волю собственному столь долго сдерживаемому желанию.

— Нынче ты моя. Навеки моя, — шептал он после, приглаживая рассыпавшиеся по подушке пряди.

Марья открыла глаза, робко провела ладонью по широкой обнажённой груди, наслаждаясь ощущением тепла и гладкости кожи. Приподнявшись, она обняла крепкую шею и прижалась губами к ямке под ключицей, пряча взгляд.

— Прости, я сделал тебе больно, — поглаживая её хрупкие плечи, покаянно произнёс Ефимовский.

— Нет-нет. Не надобно извиняться. Я сама хотела, — так и не решаясь посмотреть ему в глаза, шептала она в ответ.

Положив голову ему на грудь, Марья, засыпая, считала тяжёлые мерные удары его сердца под своей щекой.

— Я люблю… — выдохнула она, проваливаясь в сон густой, липкий, сладкий, словно мёд.

Андрей приподнялся на локте, вглядываясь в порозовевшее лицо, зацелованные припухшие губы.

Утром Марья проснулась, будто от толчка. В широкой постели графа Ефимовского она была одна. Острое чувство раскаяния и сожаления о содеянном больно кольнуло в груди. Сев на постели, она подтянула колени к груди, съёжившись под одеялом в сером сумраке зимнего утра.

— Bonjour, Marie, — услышала она.

Ефимовский стоял спиною к ней у окна полностью одетый.

— Нынче, как я понимаю, нет необходимости откладывать оглашение на год, — произнёс он, не поворачивая головы.

От холодности тона, коим произнесена была последняя фраза, у Марьи заныло сердце.

— Ежели сожалеете о том, что просили моей руки, я не стану вас ни к чему принуждать, — голос от едва сдерживаемых слёз срывался, слова дались с большим трудом.

— Я не сожалею ни о чём, — обернулся Андрей. — Ответьте. Как вышло так, что вчера вечером вы оказались столь далеко в стороне от смоленского тракта?

— Я уже говорила вам. Была метель. Мой возница попросту заблудился. Ежели бы я желала ускорить всё, я попросту не стала бы ставить вам никаких условий, Andr'e.

— Возможно, вы просто передумали и решили, что год ожидания — это всё же слишком долго? — вновь отвернулся к окну Андрей.

Марья промолчала. Да и как было ответить, коли именно эта мысль преследовала её с того самого дня, когда он объяснился с ней в Полесье. Но разве можно говорить о том вслух? Разве можно признаться, что желала лишь услышать его признание, а потому и выдвинула сие нелепое условие? А ведь он так и не сказал ей ни слова о любви…

— Я бы желала привести себя в порядок, — выдавила она из себя.

— Bien. Я пришлю вашу горничную, — подошёл к дверям Ефимовский. — Вы останетесь в Веденском. Нынче же я поеду в Можайск, надобно распорядиться, дабы сделали оглашение. Я сам отпишу вашим родным.

Когда дверь за ним закрылась, Марья сползла с постели. Следы запёкшейся крови на простынях напомнили об ушедшей ночи. "Отчего так? — всхлипнула она. — Столько нежности и страсти ночью, и такая холодность поутру? Что я сделала не так? В чём ошиблась?!"

В двери поскреблась Милка. Окинув взглядом комнату, маленькая горничная прижала ладони к щекам:

— Ох, барышня, что же вы наделали, покачала она головой.

— Замолчи. Без тебя тошно, — огрызнулась Марья, вылезая из постели. — Пойдёшь, скажешь Прокопычу, дабы запрягал. Метель улеглась. Даст Бог, обойдётся всё, — велела она.

Дождавшись отъезда графа из усадьбы, Марья выехала следом и направилась в направлении противоположном Можайску. К вечеру крытый возок Ракитиных остановился около Московского особняка Калитиных. На счастье, Марьи Филипповны Калитин ещё не успел покинуть Первопрестольную, а собирался уезжать только на другой день.