– Благоюшка, не тяни, – вдруг как-то устало пропыхтел Батя и глянул на подругу исподлобья: – Чую же: недоброе случилось. А тебе все игрульки. После покапризничаешь. А я тебя потешу. Хошь, ужиком стану пред тобой виться? А хошь, так псиной попрошайной юлить.

– Да ну тебя, – досадливо, но не без удовольствия отмахнулась бабуля, и приняла от служки миску со щами.

Нахлебалась вдосталь, а после выложила все разом, чего на них с внучечкой свалилось. Только вот рассказать она могла лишь то, что видала своими глазами в лавке. Да потом еще, когда Таймир – с перекошенной какими-то недобрыми мыслями рожей – вернулся туда. Сама-то Отрыжка к тому времени забрала, за чем пришла, да умотыльнула в лавку напротив. Платок вон прикупила ненужный узорчатый. Лишь за ради того, чтоб, роясь в товаре, дождаться Яльку. И присмотреться: не вернется ли обратно державник? Что же случилось, когда тот рванул за внучечкой, она не видала. Издергалась вся, изволновалась, за что внучечка еще получит по первое число!

Пригрозила, да не больно-то грозно. Понимала: откуда ж тут Ялькина вина, когда всему виной один только случай. К тому купцу из Харанга Отрыжка наведывалась редко – лишь в дни привоза новых товаров. За тончайшего полотна исподними рубахами – не могла себе отказать – да за маслом из разных трав и цветов для дел знахарских. А уж Таймира и вовсе не ожидала там встретить. Чего там делать полусотнику, коли Антаоль торгует чисто бабским товаром? О том же, что этот похабник вослед дядьке таскается по всем бабам, что плохо заперты, как-то и не подумала. Вот еще забота ей: обо всяких там кобелях блудливых размышлять! Бабуля долго еще бухтела не по делу – Ялька успела умять всю ветчину и притащенную ей тушеную баранину. Но Батя слушал ее со всем вниманием и терпением. Потом взялся за малую. Ялька, как всегда, была немногословна.

– Гнал он меня до конной площади. Не орал. Хватать меня не приказывал. На конной площади я шмыгнула под навес. Он за мной. А я в другой. Покуда он перегородку обегал, я обернулась. Легла у сена и прикинулась спящей.

– Псиной? – для чего-то уточнил дед.

– Верблюдицей сулийской! – съязвила Отрыжка. – Изгаляться вздумал?

– Не рычи, – окоротил ее Батя. – А скажи-ка мне, внучечка: к псине той спящей Таймирка не приглядывался ли, часом?

– Неа.

– А коли подумать? Хорошенько так, с толком.

– Не, деда, не приглядывался, – уверенно повторила Ялька. – Я подглядывала. Мазнул глазами да вовсе отвернулся. В сене копаться.

– Зачем? – не поняла Отрыжка.

– Так ее ж искал, – пояснил Батя. – Ей же там деться-то некуда было. Он, небось, и щели какие искал. В досках-то. Таймир мужик смысленный. В чудеса да прочие бабьи сказки не верит. Коли девка оттудова пропала, почитай, что на его глазах, так надо понимать: куда? А он-то и не понял. Не доискался. И это, девоньки, хуже всего.

– Верно, – насупилась Отрыжка. – Уж лучше бы он нашел какую-никакую щель да успокоился. Провели и ладно. Все по-человечьи. А вот когда пропали неведомо куда, так за это они с Хранивоем непременно уцепятся. Тот и вовсе больной до всяких загадок. Таймир вон ко мне уже напросился. А за ним и дядьку в гости жди.

– Благоюшка, помнится, у тебя где-то в восточных землях родня проживала, – задумчиво приподнял брови Батя.

– Вытурить нас хочешь? – усмехнулась та.

– Во благовремение то, Благоюшка. Во благовремение. Вон с поры, как мы Оглодыша упокоили, год прошел. А Таймир того не позабыл. Яльку-то с первого взгляда признал. Да ломанул за ней, как колом в жопу поцелованный. Знать, помнил, не забывал. А то и встречи ждал. Или еще хуже: искал той встречи. Чуешь, чем пахнет?

– Начуялась до отрыжки.

– Во-во. Думаешь, он не заподозрит, что ты к Яльке касательство имеешь?

– Так дураком надо быть распоследним, чтоб не заподозрить, – проворчала бабуля. – Кабы она в лавку степенно вошла, как учили. А у ей же шило в заднице торчит непереводно! Она ж к Антаолю влетела, как полоумная. А то Таймир не дотумкает: ради кого те порхания бездумные. Я вон всю дороженьку маялась: идти мне нынче домой, или уж все, как есть бросить. Да драпать со всех ног, куда глаза глядят.

– Драпать, Благоюшка, – глухо подтвердил Батя.

Сумрачен он стал – больно смотреть. Была у старика семья, и снова нету. Он бы и не оставил их, ушел бы со своими девками, да нельзя – догадалась и разом огорчилась Ялька. Коли дед уйдет с ними, так державники сразу поймут, что и он о ней знает. Деду же нельзя терять харчевню: через нее он со многими людьми связан. Через нее помощников имеет. А как станет беглецом, и сам подставится, и им с бабулей ничем помочь уже не сможет. Державники Антанию в руках держат крепко. Найдут, где не приткнись. А в иную какую страну бежать опасно: оберут чужаков да рабами сделают – там это быстро. Лишь у антанов с чужаками так не поступают. Мирных людей не трогают, а борзых сразу убивают, чтоб попусту с ними не валандаться. У антанов могут похолопить за долги, так то ж не навечно и только своих.

– Ну, что ж, – вздохнула Отрыжка. – Пойду сбираться. Поди, на всех воротах вскоре охрану выставят. Меня ловить. Стара я через стены-то лазить. Не трясись, – ласково погладила она бессильно валяющуюся на столе руку Бати. – Ничего со мной не сделается. Поживу у родичей годик-другой, да возвернусь. А то и ты к нам по-тихому слиняешь. Тока с умом все обставишь и…

Дверь харчевни с грохотом ударила в стену. Батя лишь успел обернуться, как через порог переступил Таймир. А следом за ним полезли дружинники: шестеро да все с мечами наголо. Отрыжка только выпрямилась в струнку, но с места не двинулась: куда бежать? Державник немилостивый ловок, будто волк: пикнуть не успеешь, как в горло вцепится. За Яльку они с Батей не тревожились – у той повадки звериные. Моргнуть не успели, как рядом с бабулей сидела ее внучечка все в том же сарафане, да только росточком пониже, в боках пошире и с личиком чужим. Ни одна собака не признает. Оборотилась-то совсем чуть-чуть – никто в трапезной тех перемен и не заметит. А Таймир обманется, как дитя.