Я солгал, никто не знает лжи моей, но мне стыдно.93

…много лжи у маленьких людей.94

Это те запреты, которых в обществе, имеющем блага в виде возможного или фактического участия граждан в широком потреблении и распространении информации, неотчётливо боятся и притом иногда боятся больше всего. «Дух» такой боязни имеет свойство приобретать повальный характер особенно там, где возникает плотное предложение результатов интеллектуального труда или же очень недостаёт управленческого плюрализма.

Если говорить об опасениях применительно к России новейшего времени, то их первой и вроде как бы главнейшей причиной называют обычно то исходящее от государственной подконтрольности запрещение форм и содержания большого числа сведений, которое СМИ и другие учреждения страны, а также и граждане ощущали на себе в её давнем и совсем близком прошлом.

Однако объяснять страх влияниями лишь таких мрачных реминисценций, думается, не вполне корректно и справедливо, поскольку этим бы обозначалось поистине суеверное желание отмолиться, не признавая грехов за собой.95

Хотя со счёта сбрасывать влияния прошлого тоже нельзя. Как опять же нельзя впадать и в другие крайности и выводить опасения, скажем, из неустойчивого и недостаточного экономического развития общества в текущий период; из неоправдавшихся надежд на деятельность новых СМИ и властей – по отношению к СМИ и проч. Всё тут сложнее и утончённее.

На это указывает постоянный не убывающий острый накал дискуссий, в ходе которых чем дальше, тем больше говорят, может быть, даже не о запрете цензуры как таковом, а, собственно, о ней самой, о её, да будет позволено так выразиться, доподлинной природе. Чем она является? Можно ли считать вполне устраивающим общество решение проблемы в свете того факта, что государством запрет цензуры провозглашён ведь не только в законе о СМИ, но ещё и в конституции?

В таких вопросах не должно быть ничего зазорного. Ведь как бы кому ни хотелось удовлетвориться уже будто вполне основательной проработкой данной задачи в рамках публичного права, невозможно не считаться и с бытующей пока в обществе традицией расширительного, «простого», «неофициального» толкования цензуры.

При котором, как ещё увидим, и в самом деле исходят порой больше из характера предмета, чем из ограничений на него. И даже больше: ограничения далеко не в редких случаях определённо расцениваются как недопустимые и неоправданные.

Частично при этом дают себя знать разные смысловые трактовки цензуры на протяжении всеобщей истории. Порою некоторые из них взаимно исключали друг друга. – Как правовое требование последних столетий, «запрет цензуры» представляет из себя такой редкий в лингвистике оборот, где для прояснения сути прибегают к её запутыванию: второе слово и без первого обозначает ограничивание, запрет; но не лишнее и первое, поскольку запрещением стараются предотвратить резко осуждаемое обществами запретительство, в частности, по отношению к тематике журналов, книг, спектаклей, сценариев и проч. По-другому понималась цензура в древнем Риме: оценка имущества граждан, контроль за поступлением налогов и за нравственностью; ясно, что в запрещении она в целом не нуждалась, ибо это могло стоить гибели тогдашнему укладу. А в средние века в Европе её «сердцевиной» было преследование за отступничество от христианской веры.

Нам, конечно, интересно выявить, в чём конкретно проявляется правовое требование, исходящее из российского законодательства. Можно ли его считать достаточным? Ведь спорное заметно проглядывает прежде всего из основного закона. К чему предусматривается в нём относить запрещение цензуры? Только к свободе массовой информации? И да и нет.

К ответу положительному склоняет здесь то, что запрещение сформулировано в той части конституции (ч.5 ст.29), которым установлена и гарантия для указанной свободы, и – нигде больше. Причём гарантирование свободы массовой информации как бы намеренно размещено в начале пункта, а запрет на цензуру – после. Не правда ли, так и подмывает считать, что второе выводится из первого и в охранение только этого первого? Да ещё плюс к тому нельзя не учитывать неблагообразности в сроках принятия конституции в действие – вдогонку закону о СМИ.

Есть резоны и в отрицательном ответе. Поскольку основным законом гарантируется также свобода литературного, научного, художественного и прочего творчества (ст.44), в котором цензура могла бы проявляться вероятнее всего, по крайней мере в том её виде, какой она была при советской власти. И если она туда «не допущена», то – впрямую ли под действием нормы ч.5 ст.29? – скорее – «по аналогии»…

Налицо некоторый «разброс». Ощутимо текучее, зыбкое, неотчётливое, а вместе с тем и несколько «нездорово-набухшее» «состояние» нормы основного закона, что, как мы знаем, есть прямо её слабость. Не выражается ли в этом её своеобразная «уступчивость» – перед более мощным воздействием необходимого?

Если обратиться к норме запрета, изложенной в законе о СМИ, то и здесь она не кажется исчерпывающей, – конечно, не иначе как в приложении лишь к средствам массовой информации или, если точнее, – к редакциям. В чём заключено запрещение их цензурирования? Только в том, как если бы им «пользовались» должностные лица, государственные органы и формальные структуры. Путём требований заранее согласовывать у них материалы и сообщения, запрета на распространение последних, а также – открытия в этих целях и финансирования специальных служб и должностей. Этого, оказывается, недостаточно. Поскольку законом СМИ (редакции, студии) не защищены от схожих требований, выставляемых, правда, в большей части скрытно, со стороны ещё и структур неформальных, а также – частных лиц. У которых накоплен немалый опыт «воздействия» на тематику СМИ и на отдельных журналистов или просто – авторов. Жизнь, однако, показывает, что даже если бы запрещение применялось ещё и на этих площадках деловой и бытовой активности, его бы всё равно было недостаточно. Поскольку непременно изобретались бы новые способы как «обойти» СМИ или их актив.96