– Да разобрались, разобрались, сынок! Всё мне вернули. Пойдём-ка ко мне в гости.

Не веря своим ушам, я пошел к старушке. В аккуратной однокомнатной квартире стояла современная мебель. На столе красовался самовар с выгравированной надписью: «М. С. Петуховой от Семипалатинского горкома КПСС».

Мария Сидоровна поведала мне свою историю, которая чуть не стала для нашей семьи трагедией. Мы вновь почувствовали жестокий оскал партийной системы, когда каждую ночь отец и мать ждали ареста сына.

Оказывается ещё в тридцатые годы Мария Сидоровна, работая председателем сельсовета, переезжала на бричке небольшую, но разлившуюся по весне речку. Водой смыло её полевую сумку, в которой находился партбилет. В это время шла регистрация старых коммунистов, участвовавших в революции, и Марию Сидоровну, не имевшую на руках партбилета, не включили в списки Центрального партийного архива, хотя партбилет ей потом восстановили.

С этой историей разобрались ещё дней десять назад, но мне о результатах проверки не сообщили. Хотя руководство студии было поставлено в известность. В состоянии нервного срыва я высказал директору и главному редактору все, что о них думаю, и бросил заявление об увольнении. Я уже не мог смотреть на их хитроватые физиономии. А расставаться с журналистикой уже не хотелось, и товарищи посоветовали поехать в тихий столичный город Фрунзе. Так я оказался в Киргизии, не имея здесь ни единого знакомого.

Я приехал во Фрунзе в начале ноября в состоянии глубочайшей депрессии. Город, действительно, производил впечатление тихой и мирной столицы маленькой республики на окраине огромной империи. Но, как оказалось, и здесь совсем недавно бушевали нешуточные страсти. Жители города, доведённые милицейским беспределом до белого каления, устроили стихийный бунт: переворачивали машины «стражей порядка», ловили милиционеров и выясняли с ними свои отношения…

Об этом я узнал в буфете кафе «Сон-Куль». Буфет сам по себе был необычным для меня заведением: под открытым небом на плоской крыше трёхэтажного здания за столиками сидели и стояли мужчины, пили вино и закусывали. В холодной Сибири и в ещё более промозглом Семипалатинске мне ничего подобного наблюдать не приходилось.

Я взял стакан портвейна и подошел к самому краю этого своеобразного солярия. Ветви могучего карагача, ещё почти зелёного, нависали над столом, возле которого расположились двое мужчин.

– Можно к вам присоединиться? – обратился я с дежурной фразой. Резкая смена климата – из снежной круговерти Северного Казахстана до почти райской, зелёной теплоты южного города – приподняла настроение. Мы разговорились.

От моих новых знакомых – Алексея Ивановича и Дмитрия – я и узнал о прошедших беспорядках. Чувствовалось, что мне рассказывают далеко не всё, не называя ни конкретных имен, ни мест происшествий. В городе шла тотальная проверка, выявляли зачинщиков и участников бунта, и мои знакомые говорили о событиях так, будто пересказывали случившееся как бы со слов других.

Алексей Иванович, высокий средних лет мужчина при галстуке и в плаще, сразу обратил внимание на мою одежду. А экипирован я был модно: в начале осени в моей передаче выступала главный модельер алма-атинского Дома одежды со своими девочками; они мне и уступили по госцене модную кепку и полупальто из синтетики, но на меху. Это была тёплая и удобная одежда, но для южной осени она выглядела немного не по сезону.

– Не расстраивайтесь, погода у нас резко континентальная, меняется быстро, так что завтра и снег может пойти, – успокоил меня Алексей Иванович. Он работал в кинофикации, видимо, на руководящей должности и поэтому, узнав о моём «киношном» прошлом, пригласил:

– Заглядывайте к нам, если не устроитесь на телевидении.

Я ему явно импонировал. Мой краткий рассказ о себе вкупе с моей неустроенностью заинтересовал его. Кроме того, как я узнал позднее, он тоже пописывал в газеты.

– Гостиниц у нас раз-два и обчёлся… Попробуйте устроиться вон в той, – он указал на небольшое двухэтажное здание на противоположной стороне улицы.

Я записал его телефон, и мы распрощались. Наступили сумерки, а у меня не было крыши над головой. Смутное чувство тревоги – от всего, что произошло со мной и во Фрунзе, – слилось воедино, и снова подступила хандра.

В гостинице, как и следовало ожидать, сказали, что мест нет.

– Обратитесь через час. Может быть, что-то и освободится, – многозначительно посоветовала дежурная дамочка, с интересом скользнув по моей экипировке. Выглядел я тогда, видимо, неплохо. Занимался до работы на телестудии мотоспортом, был чемпионом области, участвовал в первенстве страны по мотокроссу и многодневным гонкам, выполнил норму мастера спорта. Но сейчас спортивный задор куда-то ушел. Сказалось действие нелегкого поиска и подготовки ежедневных теленовостей, которые я, как ломовая лошадь, тащил в эфир. Да и то, что случилось, заставляло думать о многом: что же в конце концов происходит со мной и моей страной?

То, что мы живём ненормальной, какой-то сверхтрудной жизнью, я уяснил ещё в ссылке, в Бакчарских болотах, куда этапом пригнали десятки тысяч несчастных. Уже в шестом классе я стал задумываться – за что же сослали моих родителей? Отец, военврач лейб-гвардии Преображенского полка, всю жизнь лечил раненых и больных. Сослали его якобы за то, что в тридцатые годы он держал частную практику в Гжатске, на родине Гагарина, и к тому же товарищи уговорили его вступить на паях во владение мельницей. Вот как кулака и погнали отца в Сибирь.