– Выходит, снова Сталина воцарить нужно, хотя наша семья и пострадала от его репрессий?

– Всё гораздо сложнее, – не согласился Юра.

– Я тоже так думаю. У нас есть хорошая форма, оправа, если хотите, из справедливых законов, а содержания, исполнения их нет.

– Вот это другое дело, – согласился Юра. – Однако я пойду. Выйдем из ресторана вместе, и я тебя устрою.

Номер оказался маленьким, без удобств, как и все комнаты в гостинице, но с балконом и двумя колоннами на нем; с улицы могло показаться, что в глубине за ними расположились настоящие апартаменты. Однако и плата за него была умеренной, и я прожил в этой гостинице почти месяц.

Юра на следующий день уехал в свою область. На прощанье заглянул ко мне. Мы приняли по сто пятьдесят «наркомовских» и продолжили прерванный в ресторане разговор.

– Человек несовершенен в своей психологии, отсюда и воровство, и несправедливость, – начал я.

– Это понятно. Для того и существуют законы, которые регулируют поведение каждого из нас в обществе.

– Да, но ведь закон, что дышло – куда повернёшь, туда и вышло…

– На это и существуют правительство, различные органы, те же газеты, телевидение, радио – мы с тобой, наконец, – запальчиво не согласился Юра. У него побаливала голова после вчерашнего застолья, и принятые сто пятьдесят подействовали ободряюще.

– Ну, ладно, старичок, я полетел. Свидимся ещё…

Я вышел на балкон. Как и накануне в городе стояла тишина. Изредка проходили машины. Поблизости расположились правительственные здания, проезд транспорта был ограничен.

Я решил прогуляться. Та же умиротворенная тишина и обманчивое спокойствие царили в городе. На широком и просторном бульваре Дзержинского одиноко отдыхал на лавочке прохожий. Я присел рядом.

– Благодать-то какая! Тепло. Зелень. Бульвар роскошный…

– Да, наша Дзержинка будет пошире и подлиннее и Бродвея, и Крещатика, и даже Невского проспекта, – просветил меня собеседник. – Мне приходилось кое-где бывать. Конечно, наш бульвар посолидней.

Мы познакомились и решили пропустить по рюмочке на крыше того же кафе «Сон-Куль». Утро было воскресное, и Мелис Убукеев – кинорежиссёр, один из основоположников киргизского кинематографа, никуда не спешил. Ему было интересно поговорить с человеком из другой республики, отец которого к тому же служил в гвардии царя и нес дежурство в нижних покоях Зимнего дворца, возле больного царевича.

– Это же интересно, Гера. Твой отец часто видел царя, общался с Гришкой Распутиным, был товарищем протодьякона Верзилова. Насколько я помню, это от его голоса содрогались колокола Исаакиевского собора. С акустикой там что-то не так. Писать об этом надо!

Мелис к этому времени уже снял несколько художественных картин, и его фильмы вошли в золотой фонд киргизского кинематографа. Конечно, режиссера интересовали подробности из жизни моего отца. Потягивая «Перцовую», которую одобрял и Мелис, я рассказал ему один эпизод из отцовской жизни.

…День клонился к вечеру, и военврач Павел Сверчевский с нетерпением ждал смену. Царевич под конец дня, после посещения Распутина, стал почему-то плакать, и Её Величество Александра Фёдоровна, разгневавшись на врача и няню Маленького – Марию Ивановну, велела послать за Старцем.

Пришел Распутин, взял мальчика под мышку, попкой вперед, и вышел в соседнюю комнату. Папа тайком подсмотрел, что он делает с ребенком. Старец осенил попку царевича крестом левой руки и, раздвинув у мальчика ягодицы, что-то оттуда достал и бросил в угол. «Я потом нашел там обыкновенное зёрнышко овса, – рассказывал мне отец. – Оказывается, он сам его вставил, когда заходил на несколько минут навестить больного малыша. Конечно, зёрнышко кололо мальчишку, и он плакал. Распутин вынес успокоившегося наследника из комнаты, снова осенил его крестом и передал в руки матери».

В это время раздался громовой голос протодьякона Верзилова:

– Пашка, где ты?!

Разгневанная царица повернулась и увидела на пороге Верзилова.

– Протодьякона под домашний арест! Доктора на гауптвахту! – распорядилась Александра Федоровна.

Оказывается, в тот вечер папа договорился с Верзиловым о встрече. Они дружили уже несколько месяцев. Их роднило крестьянское происхождение, сходство характеров и огромная физическая сила. У папы было хобби: на полковых соревнованиях рука в руку отец своей кистью ставил на колени почти весь Преображенский полк. Руки доктора были натренированы ещё с юношеских лет, когда он ходил в Прибалтику на заработки: грузили лопатами землю в вагоны. В деревне Ожоги, что на Смоленщине, мой дед дал папе, единственному в большой семье, возможность закончить церковно-приходскую школу. И когда фельдфебель Преображенского полка, приехавший подбирать по росту, цвету глаз и образованию будущих гвардейцев, скомандовал шеренге рекрутов: «Кто окончил церковно-приходскую школу, три шага вперед!», – из трехсот новобранцев шагнул вперед только Павел Свирщевский.

Фельдфебель обошел рекрута кругом, хмыкнул и спросил:

– Как звать тебя?

– Пашкой, ваше благородие! – рявкнул новобранец.

– Вот что, Пашка! Век благодарить будешь фельдфебеля Новикова. – Определю тебя в военно-фельдшерскую школу Преображенского полка. Выучишься, доктором будешь.

Так папа получил специальность на всю жизнь. В 1905 году он служил на японском фронте фельдшером. А когда война закончилась, за образцовую и прилежную службу его направили в Санкт-Петербургскую военно-медицинскую академию, которую он и окончил. Первую мировую войну он встретил, будучи уже полковым врачом.