Протодьякон Верзилов тоже оказался в Петербурге случайно. Хотя, если разобраться, вся наша жизнь, когда ее проследишь, из случайностей и состоит. Как-то престарелый патриарх всея Руси слушал в порту на Волге «Дубинушку». Из хора выделялся голос запевалы Верзилова. Патриарх велел служке пригласить громкоголосого грузчика, который вскоре приобрел большую популярность среди верующих российской столицы.

Однако вернемся в Зимний дворец, к событиям того вечера, которые на всю жизнь остались в памяти моего отца в мельчайших деталях. Верзилов больше часа ждал своего дружка – доктора. Павел не появлялся. Протодьякон прикончил бутылку анисовой, запил её десятком яиц и решил сходить в Зимний. На пороге слуга предупредил батюшку, что наследник плачет, а Мама не в духе. Верзилов немного постоял за дверью и, ничего не услышав, шагнул в покои и дал простор своему зычному басу. Но это был не молебен в соборе. И потому обладателя мощного баса отправили под домашний арест, а доктора – на гауптвахту.

Воспоминания об отце снова вернули меня в прошлое. Я почти не выходил из номера и больше ни с кем не знакомился. Странное, тревожное чувство вновь охватило меня, и картины прошлого одна за другой, как на экране, проходили в моей памяти.

…Раннее, туманное утро июля 1941-го. Мне шесть лет. Мама с папой уже на работе. Оставшись один, я бегу на берег Андармы на утренний клёв. С харчами туго – один жмых да крапива. Картошка кончилась. Понятно, свежие чебачки и ельцы, когда вернутся родители, – роскошь для нашего вечернего стола. Вопреки запрету коменданта не выходить ранее восьми утра на другой берег реки, бегу через узенький мостик. Там, спрятавшись в густой траве, осторожно забрасываю удочку с красным червяком. Чебаки и ельцы, да и окунь не побрезгуют таким лакомством. Тихо. Но вдруг возле берега воду зарябило. Приподнимаюсь, чтобы увидеть поплавок. Он тихонько вздрагивает. Значит, рыба пока только трогает наживку. Надо ждать, когда поплавок нырнёт под воду или его поведёт в сторону – тут уж не зевай.

Но вдруг возле ног – дзззин и ещё раз дзззин, – даже трава зашевелилась. Я бросил удочку, схватил палку и стал гоняться за змейкой. Она пробегала то слева, то справа. Каждый ее пробег сопровождался хлопком, который я вначале принимал за щелчок бича. Наш деревенский пастух Ванька Кузнецов достиг в этом деле совершенства, и каждое утро, собирая комендатурских коров, стрелял своим бичом, как из ружья.

Я глянул на противоположный высокий берег Андармы и с ужасом понял всё. В мутном туманном рассвете вспыхивали всполохи выстрелов. Я бросился бежать. С высокого яра раздался смех. Это подвыпивший комендант с дружками палил по мне из пистолета.

Что думал этот человек, верховный вершитель наших судеб? Он не отвечал за наши жизни. Зато органы НКВД строго спрашивали коменданта за всякого сбежавшего: он должен был отчитываться за каждую голову, всё равно, будь то живая или мёртвая. На западе шла кровавая бойня. Ссыльных тоже призывали: кого на передовую, кого на трудовой фронт. Тайга кишела дезертирами, и энкаведешники безжалостно отстреливали и ловили уклоняющихся от призыва.

Моего папу не призвали в армию по возрасту – в начале войны ему перевалило за шестьдесят. Но работал он, как на передовой. Я нечасто видел его. Даже в те редкие вечера и ночи, когда он бывал дома, мог вдруг раздаться стук в окно, и папу уводили к очередному больному или увозили в соседние лагеря. Или НКВД забирал его на очередную операцию по поимке дезертиров.

Папа никогда не рассказывал об этих поездках. Только однажды зимой, когда ночью через нашу деревню прошёл обоз с трупами и пойманными дезертирами, и мы всё это видели, потому что не спали – в тайге шла стрельба, – он мне сказал: «Свою родину, сынок, надо защищать. Какие бы люди нами не управляли».

Вообще отец, несмотря на человеческую несправедливость и подлость, которой насмотрелся и натерпелся за свою жизнь ещё при царском режиме, не говоря уж о репрессиях сталинизма, был на удивление честен и справедлив. Мама, бывало, поругивала его за эти черты характера: «Ну чего ты этим добьёшься? Посмотри, что творится вокруг. Каждый только о себе думает. А ты кусок хлеба стесняешься взять за свою работу». На что папа неизменно отвечал: «Не все так живут». «Но я-то вынуждена красть. Не помирать же с голоду…»

Мама в то время работала поварихой в детском саду и иногда кое-что оттуда прихватывала, хотя знала, какая кара её ждёт в случае поимки. Но папа, сколько я его помню, оставался справедливым и честным до конца жизни. Понятие чести было для него не пустым звуком, а основой всей его личной нравственности. И хотя о чести он никогда вслух не распространялся, поступки его говорили сами за себя.

Еще в первые недели ссылки, когда этап из нескольких десятков тысяч человек загнали в Бакчарские болота, а затем, когда нечеловеческими усилиями у непроходимой тайги было откорчевано несколько гектаров, комендант разрешил отцу организовать что-то вроде госпиталя. Люди мерли от голода и непосильной работы как мухи. И вот из еловых и пихтовых веток соорудили большой, человек на пятьдесят, шалаш. Комендант даже позволил доктору, единственному, кстати, в этом огромном этапе, брать себе в помощники ослабленных и непригодных для корчёвки ссыльных. Так в госпиталь попала и моя мама – худенькая обессилевшая женщина. А стала она близка папе по трагическим обстоятельствам, произошедшим с моим отцом дней через десять, как мама попала в «лазарет». Папа заболел тифом и свалился на самодельный большой стол, который стоял посреди импровизированного «лазарета» из еловых веток. Ухаживала за папой его жена, дочка кастелянши из Зимнего дворца, с которой папа познакомился ещё до революции. (Я буду ещё об этом упоминать). Эта благородная и мужественная женщина пошла в ссылку за папой добровольно, хотя от их брака у них уже был тридцатилетний сын и четверо внуков. Так вот. Замучившись, среди больных и мёртвых, и убедившись, что её муж тоже помер, несчастная женщина ночью бежала из лагеря.

На рассвете моя мама стала поправлять руку доктора, которая свисала со стола и… папа за-стонал. С тех пор мама ухаживала за доктором: поила и кормила его с ложечки. Так они и остались вместе.

По утрам комендант обходил лагерь, и доктор должен был докладывать о делах в лазарете. В то утро, о котором идёт речь, папа доложил:

– Ночь прошла более или менее спокойно. Умерло только семнадцать человек.

Комендант – маленький, ростом ниже папы на голову, мужичок, резко повернулся к нему:

– Запомни, лекарь! Их пригнали сюда не умирать, а корчевать тайгу и строить дорогу. Это прежде всего! Они – враги народа!

– Гражданин комендант, – помолчав, ответил отец. – Я прошел три войны. И я врач. Давал клятву лечить людей независимо от того, кто они есть.

– Плохо, доктор! Очень плохо! У тебя нет классового сознания. А ты должен разбираться в людях.

Но, видимо, всё-таки берет иногда на свете верх и справедливость. Вскоре уполномоченный НКВД расстрелял этого коменданта «за умышленное невыполнение плана по строительству сланевой дороги».