Старушка кивнула, улыбнулась, сморщенная рука легла на ладонь волхва.

— Я рожу. Вторак, я не позволю тебе его убить. Да и поздно уже, скоро срок.

— Я бы мог, Милана. — Волхв наклонился к княгине, погладил ей щёку. — Я бы смог. Я точно знаю — тебя убивает твой ребёнок. И роды ты не переживёшь.

Старушка устало откинулась на подушках, возвела глаза к потолку, было видно, что она очень устала.

— Мечислав далеко?

— В конюшне. Готовится отправиться в путь.

— Позови.

— Милана… — Вторак покрутил головой.

— Позови. Может быть, мы больше не увидимся. И Ульку позови.

Вторак вздохнул, встал, скрипнув половицами, подошёл к двери, шершавая ручка уткнулась в ладонь. Петли заунывно пропели что-то о печали и зубной боли. За дверью снова собрались домочадцы, вид у всех такой, словно Милана — их любимая княгиня и каждый виноват в её болезни. Настоящий народ: не сочувствует — сопереживает. Как же трудно будет этим людям лет через пятьсот. Настоящее сопереживание соседи будут считать рабской покорностью. Особенно — сопереживание сильным. Слабого каждый дурак жалеть может. Бросил пятак и на совести вроде как легче. А как сопереживать тому, кому и не помочь? Когда пятаком не отделаешься? Только от себя кусок оторвать. Одно слово — на кордоне живут. Сейчас со степняками замирились, а если воевать придётся? Каждый человек в таком племени на вес золота. Потому и переживают за чужую Милану, как за боевую подругу.

Волхв посмотрел на рябого истопника, поманил. Тот протиснулся, расталкивая всех локтями, глаза трёт, словно туда песка насыпали.

— Беги в конюшню, зови Мечислава. Мигом, понял?

Истопник кивнул, ошпаренный рванул к лестнице, бабы забубнили, слов не понять. Вторак расслышал лишь «отходит», да «отмучилась», погрозил пальцем, разогнал. Позвал караульных робят, поставил перед ступенями, настрого запретил кого пускать.

— Головой отвечаете, понятно? Если кого пропустите — лично зашибу, не посмотрю, что князевы любимчики!

— Не извольте, — преданно ответил младший. — Не быть тому, чтобы пропустили!

— Не ори, дурак.

Второй робёнок дал младшему подзатыльник, встал, будто сделал главное дело в жизни и замер каменным изваянием.

Вторак усмехнулся, пошёл к комнате Улады. Постучал, подождал, постучал, посопел, пошаркал ногами. Не открывает… спит, что ли? Потянул ручку на себя, не закрыто, заглянул в щёлочку. Мягкий оранжевый отсвет на стене, тихие всхлипы, больше похожие на неровное сопение. Тенью протиснулся в комнату, прикрыл дверь. За занавеской у кровати угадал лучину, силуэт Улады, лежащей на боку. Вздрагивает. Тоже, что ли ревёт? Ей-то — с чего? Хоть и крепилась, не подавала вида, да от кого скроется её ненависть к Милане? Или у волхвов глаза другие…

— Уль, — шепнул едва слышно. — Улька.

Всхлипы затихли, силуэт вздрогнул, замер.

— Кто там? Вторак?

— Да. Прости. Отвернусь.

— Ничего, ты — лекарь.

Силуэт поднялся, из-за занавески появилась рука, взяла с лавки рубаху.

— Что там?

— Милка зовёт.

— Милка?

— Да. Очень.

Улька остановилась на полдвижении. Руки подняты, рубаха застряла на локтях. На миг показалось — откажется, не пойдёт.

— Подожди снаружи, я сейчас.

— Угу, — ответил Вторак поспешно. — Я — там. У её комнаты.

Выскочил, будто за ним гналась сама Кали-Милосердная. Встал у двери Миланы. От возбуждения начал обгрызать ногти. Вот, на безымяном заусенец, надо подровнять.

Дверь скрипнула, обернулся. Это не Улада. Сарана. Видимо, боялась выйти в набитый народом коридор. Вторак посмотрел на неё, прижал указательный палец к губам. Женщина кивнула, тихо спряталась в своей комнате.

Княгиня Бродская вышла из комнаты в тот миг, когда ступени грохотали каблуками Мечислава. Чувствуют они, что ли друг друга? Князь выскочил с лестницы, едва не столкнулся с женой. Обменялись взглядами, стали вдруг похожи на нашкодивших щенят, молча подошли к Втораку.

— Звал? — шёпотом спросил Мечислав.

— Не я, Милана.

Улька, не княгиня Бродская, а маленькая испуганная зарёванная девочка Улька, подняла взгляд серых глаз на волхва, всхлипнула.

— А меня зачем?

— Не знаю. Сама скажет. Пойдём.

В комнату вошли гуськом, Мечислав — последний, притворил дверь, стараясь не скрипеть петлями. Волхв с детства знал: закрыть сразу — скрипа меньше, а если вот так — медленно — петли разойдутся во всю свою глотку. Вторак показал князю кулак, тот пожал виновато плечами, развёл руки.

Старушка-Милана от скрипа открыла глаза, посмотрела на гостей, бледные губы едва заметно улыбнулись. Морщинистые руки лежат поверх одеяла, седая голова утонула в пуховой подушке, живот возвышается холмом.

Сухие губы разошлись, беззубый рот плямкнул, стало видно — разговор дастся Милане нелегко.

— Приветствую тебя, муж мой. Прости, не могу встретить, как положено — поцелуем и лаской, приболела.

Вторак подобрался, кто его знает, как князь ответит на простую, ничего не значащую шутку. И с удивлением обнаружил внутри уважение к стареющей девочке. Не всякий воин в тяжёлую минуту так себя ведёт. Приходилось в поле и руки отнимать и ноги. Ёрш ещё молодцом держался.