— Ну, я тебе, Грушка-игрушка, сделаю, — прошипел зло Светунец и заорал во всё горло: — Девка эта хвалилась, что со всей дружиной князевой перетрахалась и не одного свежего перца не нашла, все сушеные!

Стражники возмущенно загудели и потащили меня за собой.

— Да не говорила я!

— Язычок твой, Грушка, не всегда тебе друг, — бросил гневно командир отряда, склонившись к моему уху.

Видно, девчонка, за которую меня принимают, и здесь отметилась.

Что ж делать-то теперь?

Я попыталась упереться в дверях, но разве моим тонким ручкам состязаться с ручищами древнерусских добрых (или недобрых) молодцев? Только и успела заметить ехидный взгляд подлеца Светунца. Меня вытащили на улицу и, под свист и улюлюканье наблюдателей, потащили в направлении княжьего терема. В дверях мы столкнулись с новым лицом в этой то ли комедии, то ли драме. Это был русоволосый молодой мужчина с простоватым добродушным лицом.

— Малинка?! — крикнул он, прищурившись. — А куда это вы её тащите?

Если посетители кабака дружно видели во мне Грушку, то этот принял меня за кого-то другого.

— Помогите! — рванулась я к нему.

— Отпустите Малинку! Это ж невеста моя! Кузнеца Власа Славия дочь!

— Да, это я!

Рано я радовалась, моего новоявленного «жениха» ухватили Светунец с друзьями за руки и потащили назад. До меня ещё доносились голоса:

— С ума ты, Вернидуб, что ли сошёл?

— Это Грушка, гулящая девка, пущай посидит в яме!

— Уж не хворь ли у тебя с глазами приключилась? Меня видишь?

Без суда и следствия, не обращая внимания на мои крики: «Я буду жаловаться вашему начальству! Я буду жаловаться князю! Я буду жаловаться на князя!», меня спустили на верёвке в глубокую яму и надвинули сверху решетку. А куда Кощея дели, вообще не видела.

Провалили мы миссию. Скоро обнаружится, что настоящие Груша и Лазарь гуляют на свободе, и ни слухом, ни духом не знают о сегодняшних событиях в «Старом сапожнике».

Сколько, интересно, дают за самозванство? А вдруг сочтут нас колдунами. Тут хоть не практикуется сожжение на костре всех, кто не такой, как положено? Или, причастность к ведьмовскому народу здесь проверяют погружением подозреваемых в воду: не утопла — ведьма, утопла — значит невинная была. Я ещё немного порылась в мозгах, выуживая сведения об отношении в разные исторические времена к необъяснимым явлениям. Ой, кажется, нужно сматывать удочки, пока трамваи ходят.

Я внимательно осмотрела свою «камеру предварительного заключения», не нашла никаких возможностей для побега, улеглась головой на сумку, её пытались конфисковать, но когда я закричала, что там «предметы женской гигиены», оставили, и, размышляя, как там Кощей, незаметно для себя уснула.

* * *

— Малинка! Малинка, чтоб тебя днём и ночью, и только я! Малинка!

Во сне я превратилась в сорокадевятикилограммовую сочную ягоду малину, которую кто-то пытался съесть.

— Малинка! Сонь тьмутараканская! Просыпайся!

Меня больно щелкнул по носу камешек, и я испуганно подскочила. Кто? Что? Бежать? Куда?

Тьфу ты, чего только не покажется спросонья, бежать-то некуда, и я собралась досмотреть свой странный сон.

— Малинка!

Наконец-то до меня дошло, что громкий шепот (сочетание слов какое-то несочетаемое) доносится сверху. Я подняла глаза. Тяжелая решетка была сдвинута в сторону, и в яму заглядывало румяное лицо добра молодца, называвшего меня намедни Малинкой и своей невестой.

Кажется, дела начинают сдвигаться с мёртвой точки! Если этот древнерусский богатырь считает себя моим женихом, он просто обязан спасти свою суженую от тягот заключения.

Как же его там называли? Вернидуб, вот! Точно!

— Я здесь!

— Верёвку лови!

Я живо набросила на плечо сумку, подхватила верёвку и, упираясь ногами в стену, подтягиваемая женишком, выбралась на поверхность.

Здоровый, как медведь, Вернидуб, подхватил меня, облапывая ручищами, где только можно (и где нельзя — тоже), и, я только рот открыла «спасибо» сказать, закрыл мне его поцелуем.

— М-м-м, — попыталась я совершенно безрезультатно вырваться, — м-м-м!

А совсем даже неплохо они целуются в своём Китеже!

Когда он отпустил мои губы, минут через пять, я даже не нашлась, что сказать, а он отстранился, оглядел меня страстным взглядом.

— Да ты ещё краше стала, Малинка! А целуешься… Стой, а кто это тебя так научил? Когда успела? — взгляд его потемнел.

— Что ты, Дубушка! Это оттого, что ты меня из тюрьмы вызволил, чувства во мне проснулись особые, само собой так получилося, — я стеснительно опустила глаза.

— На пользу тебе яма пошла, милая моя. И называешь меня как ласково, раньше только Дубинушкой кликала.