Весь день подполковник, утратив гордость ходил по классам и упрашивал:

– Братцы, Христом богом прошу! Верните палаш! Ну подкиньте его где-нибудь аккуратно. Не губите. А с меня – годовой оклад. Ей-же-ей! Я коньяком проставлюсь или деньгами отдам. Прошу, братцы! Не губите.

Преподаватели беспрепятственно пускали его на свои уроки с этой жалостливой песней нищего шарманщика, потерявшего по пьяной лавочке инструмент.

Надо сказать, что кадеты из преподавателей уважали весьма немногих. Смущало то, что среди них практически не было кадровых моряков. А и те, кто когда-то побывал в дальних походах и даже понюхал пороху, когда переводились на службу в Морской корпус получали сухопутные звания взамен флотских.

– Ну чему нас могут научить «сухопутными крысы»?!

И кадеты иногда довольно жестко подшучивали над «штафирками»,** иных доводя до добровольного увольнения. Но здесь случай был особенный. Шутка явно позорила неплохого в общем-то офицера и совершенно лишала его куска хлеба. Поэтому народ ему явно сочувствовал. К тому же было очевидно, что эта шутка – знак фронды пришедшему наводить порядок адмиралу Арсеньеву. А значит, провинившийся подполковник становился для всех как бы «своим».

Один только начальник младшего курса полковник по Адмиралтейству Ничипорук взял на себя смелость выгнать офицера из класса с жесткой унизительной отповедью:

– Перестаньте разносить позор по корпусу! Клянчить перед кадетами? Ни-ни! Вы подтверждаете слова адмирала о распущенности! Покиньте класс!

– А что же мне делать?

– Да хоть застрелиться, как положено порядочному офицеру. Все лучше, чем попрошайничать!

– Скажете тоже… Эх, Вы!

Со словами о распущенности Ничипорук с ходу попал в партию сочувствующих адмиралу, а значит, противную большинству преподавателей и кадетов. И он вскорости получил возможность об этом жестоко пожалеть.

Всем стало жалко безобидного в сущности подполковника, которого ближе к пенсии ждал неслыханный позор. Но так как никто не брал на себя, даже при самых откровенных разговорах, ответственность за такую шутку, пошел слух:

– Господа, здесь не обошлось без нечистой силы!

– Да, я слыхал, у нас на чердаке живет призрак кадета, который самоубийство совершил! Он по ночам разгуливает по всему Корпусу.

Далее следовал рассказ о событиях десятилетней давности. Когда один из страдавших психическим расстройством кадетов пытался подпилить крепления люстры на чердаке, той, которая висела над актовым залом. Он собирался похоронить под ней наносившего в Корпус визит Государя Императора. Несостоявшийся цареубийца так ничего и не подпилил, но от переживаний написал прощальную записку, в которой изложил свой замысел и застрелился. Все верили, что дух его стал призраком Морского корпуса.

– Но как же вахтенные призрака не видели?

– В том-то и дело, что он невидимый этот призрак. Гипнотизирует кого угодно! И поделать ничего нельзя! Отдашь не только палаш, но и голову добровольно снимешь. Нечистая есть нечистая!

Моряки вообще-то народ весьма суеверный, их жизнь во много зависит от неподвластной стихии и потому и Бог, и Черт – для них понятия сакральные. В привидения верили поголовно все, ибо в каждом плавании случалось столько необъяснимого, что иначе как нечистой силе приписать это было невозможно. Слух жарко разлетелся среди курсантов.

– Гражданские говорили, как видели на крыше очень большую черную кошку с кисточками на ушах. Это и есть нечистая! А как же иначе, господа?!

– Кошка с кисточками?! Да быть не может!

– Если нечистая, то очень даже может! А как иначе объяснишь?

Колчак уже давно пожалел, что его пусть и злая, но все-таки шутка получила настолько жестокие последствия. Он был готов сделать все, чтобы как-то миром кончить это дело. В конце концов не стоил новый адмирал такой жертвы.

Однако подойти к часам на главном входе в Корпус и достать оттуда у всех на глазах палаш теперь было равносильно самоубийству. Дело приняло такой крутой оборот, что в этом случае немедленно отчислили бы из Корпуса уже его самого.

Впрочем, к вечеру, за час до конца срока, отведенного подполковнику на поиски оружия адмиралом, палаш, все же, нашелся. Оказалось, он все это время мирно висел в одной из кабинок дальнего туалета, куда вообще редко кто заглядывал. Подполковник, разумеется, сообразил, что палаш этот был вовсе не его. Но тут уж, как говорится, не до тонкостей экипировки.

Просто Колчак убедил свою пятую роту скинуться подполковнику по целковому:

– Господа, от рубля право же никто не разорится. А на Невском, в оружейном, таких тесаков полно. Купим, но только не новый, чтобы был похож. И дело с концом! Жалко подполковника.

Инцидент, казалось был полностью исчерпан. На следующее утро вышел приказ о выговоре подполковнику и о гауптвахте для кадета.

Но тут вдруг палаш исчез у заступавшего в следующий вечер на вахту полковника Ничипорука. Того самого, что выгнал накануне из класса своего пострадавшего коллегу. Пока тот крутился перед зеркалом в зале подготовки караула, проверяя четко ли повязан галстук и не истерлось ли где шитье, палаш, лежавший рядом на стуле испарился. Зато на месте его красноречиво появился револьвер системы Наган: