Шрифт:
Он меня не просто берет, он меня возвращает. Себе. Полностью. Забирает. Опять. Заставляет вспомнить, заставляет ожить.
— Моя Олька… — шепчет он, и я разрываюсь на кусочки, мелкие детали, неожиданно и ужасно.
Бьюсь в оргазме, кричу, выгибаюсь. А он ловит мои губы, не дает мне выскользнуть и двигается.
Продлевая мое и свое удовольствие. Наше.
Одно на двоих удовольствие.
Такое, что мы потом минут десять просто лежим, обнявшись, не в силах разъединить руки, оторваться друг от друга, отдышаться.
А когда я нерешительно начинаю шевелиться, Олег просто переворачивает меня на живот и опять ложится сверху, обволакивает своим телом, как коконом, оберегает от всего мира собой. Как когда-то давно.
Прикусывает плечо, как зверь, что-то шепчет, приподнимает под живот, аккуратно и уверенно, и опять скользить внутрь.
И я опять умираю.
Это пытка. Долгая и сладкая.
Это моя смерть.
Потом я не смогу вспомнить, сколько раз он берет меня этой ночью. Кажется, после четвертого я вырубаюсь. И периодически только просыпаюсь, от настойчивых поцелуев, от ласк, от шепота, такого сладкого, завораживающего. И даже не понимаю до конца, обнимая его и раскрываясь послушно, сон это или нет.
И во всем этом безумии меня преследует только один кошмар.
Что утром я проснусь.
Как всегда.
От звонка будильника на работу.
И жизнь пойдет по-прежнему.
Вернее, не-жизнь.
27. Примерно пятнадцать лет назад
Я смотрю на свою Шипучку, такую нежную во сне, и не могу поверить, что это и в самом деле со мной сейчас происходит. Что это — реальность, а не гребанный сон, ставший привычным за время отсидки.
Для верности провожу пальцами по щеке, нежной, сука, такой нежной, что можно только от одного прикосновения кончить!
Трогаю шею, спускаюсь ниже, к груди, к зацелованным мною за ночь соскам, к животу, плоскому и красивому, с мягкой пупочной впадинкой…
Она — совершенство, моя Шипучка. Она — мой самый сладкий кошмар.
В зоне — так точно.
Сейчас… Сейчас — нет. Сейчас она — моя самая сладкая реальность.
Нежность.
Радость.
Единственное, что есть чистого и светлого в этом мире.
Она не изменилась совсем. Все такая же красивая. Все такая же желанная.
Я глажу ее и вспоминаю, как она стояла вчера вечером, в своем красивом платье, прислонившись к двери, и глаза ее были огромными и манящими. Испуганными, горькими.
Ждущими.
Я, когда летел, все придумывал, что скажу. Какими словами буду просить прощения. Буду просить разрешения опять быть в ее жизни. Благо, с Дальнего лететь прилично, было время порепетировать.
Да и до этого я пять лет времени не терял.
А вот увидел ее… И куда что делось. Ни одной мысли.
Ни одной, сука!
Стоял и жрал ее глазами, как маньяк.
Да и потом… Тоже, как маньяк, себя повел. Слова не дал сказать, сразу в кровать потащил. И дело тут не в том, что по сексу соскучился. Хотя, и этого не отнять, а учитывая мою брезгливость в вопросе лагерных удовольствий, то и вообще. Сны с Олькой были благом, на самом деле. Хоть какой-то кайф.
Но это было не основное в тот момент. Нет.
Мне просто до боли, до ломоты в пальцах хотелось ее потрогать. Просто чтоб понять, я живой или нет? На самом деле это происходит, или нет?
У меня первый год отсидки после снов с нею, горячих, жадных, утром было постоянное дикое желание резануть себе по пальцам, по руке, заточкой. Просто чтоб ощутить, что я в реальности. Что вот эта вот херня, которая вокруг сейчас происходит — и есть моя гребанная реальность. Та, которую я, сука, заслуживаю.
Сполна.
С самого начала.
С того момента, когда я, мудак самодовольный, похерил все, что у меня было. Одним движением.
Одной секундой.
Убил свое будущее, своего ребенка, свою женщину. Жизнь свою убил.
Я тогда выл в Крестах, ко мне подходить боялись.
Особенно после того, как передали от Васи маляву о том, что Олька ребенка потеряла.
Как я тогда не сдох — до сих пор не знаю. Хотел, очень хотел.
Но, видно, не судьба.
Со мной пытались говорить. И сидельцы, и менты.
Но глухо. Я просто замолчал, подписал все, что мне дали.
Братва подогнала грамотного адвоката. Он вывел всех из-под удара, многие отделались условками. Я пошел паровозом. И мне в тот момент на это было плевать.