Но если можно было не ложиться под нож…

Пусть так. Без разницы.

С тех пор я сменила четыре спирали, болезнь ушла, гормональный фон восстановился.

И вот теперь она говорит, что мне надо сделать перерыв.

Да почему? Кому нужно мое женское здоровье?

Но, с другой стороны…

Машка знает, что говорит.

Она за это время прошла путь от интерна до заведующей гинекологии, наелась дерьма в госклиниках по самые гланды, и в итоге ушла к Игнату. И теперь к ней сюда ездит весь цвет Питера.

И я, на правах старой пациентки и подруги.

— Хорошо.

— Ну отлично, сейчас я все подготовлю. А ты посиди пока.

Она выходит в коридор, что-то коротко говорит Олегу, и я слышу его голос:

— Какая, нахер, операция???

И строгий, спокойный голос Машки, предупреждающий о правилах нахождения в медицинском учреждении.

Она Сухого совершенно не боится, в отличие от многих. И он ее за это, кажется, уважает.

После процедуры, которую Машка назвала малым медицинским вмешательством, я опять оказываюсь в той же самой палате, из которой ушла не так давно.

И все те же лица наблюдаю перед собой.

Олега у кровати и Васю в дверях.

— Ольк… Ты как? Больно было?

— Нет, приятно, — не удерживаюсь я, — Олег, тебе самому не надоело, а? У тебя есть дела какие-то, помимо сидения у моей кровати?

— Мне эта стерва так диагноз и не сказала, — жалуется он неожиданно, — Ольк… Если с тобой хоть что-то… Ты же понимаешь, любые врачи, любая клиника. Олька… Ну хватит дурить, ну сколько нам осталось с тобой? Ты меня такими темпами в могилу загонишь скоро. От инфаркта загнусь.

— Да ты здоровый, как лось, Сухой, — качаю я головой, намеренно называя его прежним прозвищем.

Потому что не Троскен, великий и ужасный, со мной сейчас здесь, а мой Олег Сухой. Резкий, порывистый и… Немного растерянный. И, самое главное, не виновный в том, в чем я его подозревала.

Я неожиданно для себя глажу его по щеке. Колючей.

Что ж ты так, герр Троскен, не блюдешь образ правильного немецкого херра?

— Ольк… — он ловит мою ладонь, прижимается губами, — Олька…

Ну вот все время он так.

Олька, Олька… Шипучка… Сколько лет прошло, а горло перехватывает, как в первый раз.

Я смотрю в его глаза и вижу того Олега, что смотрел на меня тогда, на кладбище, где мы встретились и где он впервые назвал меня Шипучкой.

Вижу того Олега, осунувшегося, похудевшего, жесткого, после тюрьмы.

Он тогда приехал ко мне. И ждал возле дверей.

И у меня горло продрало от этого его: «Привет, Шипучка»… И от взгляда.

Неизменного.

Словно он во мне видит что-то такое, чего я не знаю про себя. И тогда видел.

И сейчас.

Я смотрю в его глаза и не могу отнять руку, прекратить это все.

Не могу больше.

— Привет, Шипучка.

Голос другой. Более низкий, более хриплый. Словно он постоянно был либо простужен, либо много говорил.

Либо, наоборот.

Молчал.

И отвык разговаривать.

Я разворачиваюсь. Медленно. Кажется, что со скрипом даже, как старая избушка на курьих ножках в сказке Роу.

И впервые понимаю, что значит мгновенное удовольствие. Как это бьет по голове теплой, возмутительно возбуждающей волной.

Потому что смотреть на него, жадно, так жадно ловить прежние черты на сухом, изменившемся лице — это просто наслаждение для глаз. Я не могу остановиться, не могу запретить себе смотреть! Хотя понимаю, что, наверняка, это все неправильно.

И мне не надо, после всего, что было… После всего, что он сделал…

Не надо…

Но сил опустить глаза нет.

Сил отвернуться, просто открыть дверь, просто зайти в квартиру, захлопнув замок перед его лицом, как мне, конечно же, стоит поступить именно сейчас… Нет этих сил.

Я внезапно ощущаю, что не держат ноги. Вот так, в одно мгновение, стали глиняными столбами, бестолковыми и ломкими.

Я прислоняюсь к двери, и смотрю. Смотрю. Смотрю.

Ну, здравствуй, Олег.

Ты изменился. Ты стал суше. И опасней на вид. Скулы — острые. Губы — обветренные. Волосы — короткие. Ты, кажется, выше теперь. Или это так плащ удлиняет фигуру?

Знаешь, Олег, так сейчас никто не ходит. У всех уже давно сгнили в шкафах кожаные длинные плащи.

Как до этого малиновые пиджаки.