— Смотри, Инико! — воскликнула она. — Мой дядя привез с Фернандо-По две вещи: вот такой крюк и еще мачете, которым до сих пор обрезает самые крепкие ветки в саду и режет мелкий хворост.

Деревья какао показались ей не такими высокими, как представлялось. Между рядами бродили мужчины с корзинами за спиной, подбирая с земли оранжевые плоды какао, накалывая их на мачете и стряхивая в корзину. Мужчины были в высоких резиновых сапогах: повсюду буйствовала трава и кустарник, где вполне могли таиться змеи. Другие перевозили какао на тачках и сваливали их в кучу, вокруг которой суетились шесть или семь человек, взрезая плоды. Держа плод в одной руке, они умело разрубали его двумя-тремя ударами мачете, а затем извлекали зерна вместе с мякотью.

Почти все были очень молоды. Одежда их была грязной. Наверное, они проводили здесь долгие часы, вскрывая плоды мачете и болтая между собой.

У Кларенс блестели глаза. Она словно вновь услышала голоса Хакобо и Килиана, что говорили с ней издали:

«Какао привозили в сушильни уже в четыре-пять часов утра, и я ни разу не проспал за все годы, что провел там».

Она расскажет отцу и дяде, что какао по-прежнему производится, и что их здесь помнят. Рабочие-сушильщики, хоть уже состарились и выжили из ума, были еще живы. Время, казалось, остановилось в этом месте: те же машины, та же система сушки на крышах, те же дровяные печи. Все делалось по той же технологии и с помощью той же техники, как и в начале двадцатого века. Не было, правда, тех пятисот рабочих, не было той чистоты и порядка, что так хвалили Килиан и Хакобо, но сушильни работали. Плантация жила и хотела жить.

Их уже не было здесь; не было и других — таких, как они; но какао оставалось.

Инико чрезвычайно удивил ее интерес к тому, что для него самого было не более чем тяжелой работой. Он показал ей каждый уголок главного двора и ближайшие посадки, подробно объясняя каждую деталь процесса. Спустя несколько часов они прошли по маленькому мостику без перил и направились обратно к машине. Подойдя к крыльцу с белыми колоннами, достали из багажника свои рюкзаки и уселись на ступеньках старого дома, где жили служащие. Кларенс вспотела и чувствовала себя вконец измученной, но была совершенно счастлива.

К ним подошел какой-то старик шестидесяти с лишним лет и остановился в нескольких шагах. Инико узнал старика, подошел к нему и о чем-то заговорил. Старик, показавшийся ей странно знакомым, не сводил с нее глаз.

И тут она его узнала. Это был тот самый сумасшедший, что суетливо бегал за ней в ее первый день в Сампаке. Она удивилась, видя его таким спокойным, и что Инико говорит о нем с таким уважением. Сгорая от любопытства, она попыталась прислушаться к разговору, но не поняла ни слова, поскольку говорили они на языке буби.

Она навострила уши, услышав знакомые имена: Кларенс, Пасолобино... Килиан!

— Кларенс! — крикнул Инико и замахал рукой, подзывая ее к ним. — Ты не поверишь!

Ее сердце учащенно забилось.

— Позволь представить тебе Симона, старейшего сотрудника плантации. Он служит здесь уже более пятидесяти лет. Он уже не может работать, но ему позволено посещать плантацию, когда он захочет, собирать хворост и наставлять неопытных юнцов.

Симон смотрел на нее со смесью удивления и недоверия. У него было странное лицо. Его лоб и щеки пересекали длинные тонкие шрамы. Должно быть, это был один из немногих старожилов, оставшихся на плантации, поскольку он был первым, кого она здесь увидела, слегка напугавшись. Теперь же, рядом с Инико, она ничего не боялась.

Симон решил обратиться к ней напрямую, но заговорил на языке буби. Инико наклонился и прошептал ей на ухо:

— Он знает испанский с детства, но однажды поклялся, что больше не скажет на нем ни единого слова, и сдержал клятву. Но ты не волнуйся, я все тебе переведу.

«Еще один человек слова», — подумала она, вспомнив об отказе Бисилы возвращаться в Сампаку.

Инико встал рядом с Симоном и начал переводить первые его фразы; голос старика звучал твердо, с сильным африканским акцентом.

— Он все время наблюдал за тобой, — сказал Инико. — Ты ему кого-то напоминаешь, кого он очень хорошо знал. Теперь он в этом не сомневается. У тебя фамилия Килиана... Он спрашивает, не дочка ли ты его?

— Нет, не дочка. Я его племянница, — поспешила объяснить Кларенс, заметив разочарование на лице Симона. — Я дочь его брата Хакобо. Скажите, вы хорошо их знали? Что вы о них помните?

— Он говорит, что много лет назад был боем массы Килиана. Это был хороший человек. Очень хорошо с ним обращался. Массу Хакобо он тоже знал, но тот с ним почти не разговаривал. Он хочет знать, по-прежнему ли в Пасолобино идет снег — твой дядя много рассказывал ему о снеге. А также он хочет знать, живы ли они еще, сколько им сейчас лет и женился ли масса Килиан.

— Они оба живы, — голос Кларенс задрожал от волнения. — Им уже больше семидесяти лет, но у них отменное здоровье. Наша семья по-прежнему живет в Пасолобино. Оба они женились, и у каждого родилось по дочери. Меня зовут Кларенс. Дочь Килиана зовут Даниэла.

Имя «Даниэла» его явно удивило. Несколько мгновений он молчал.

— Даниэла... — задумчиво протянул он наконец.

Он посмотрел на Инико, затем на Кларенс. Помимо шрамов, лицо его было изрезано глубокими морщинами. Но даже они не помешали явственно увидеть, как он нахмурился. Затем снова посмотрел на Инико и о чем-то его спросил.