– Сам ты мамонт, пить надо меньше, – раздался знакомый голос, – Я тебе вчера на столе оставлял расписание, где оно?

– Там и лежит.

– Ну конечно, – с удивлением вглядываясь в поднятый со стола листок и не всякий случай проверяя оборотную сторону, – Не мог я этого написать. И рука не моя. Странно. Кстати, ведь Чехов еще считал удачным то, что, написанное вечером, утром воспринимается совершенно чужим, незнакомым и вроде как не тобой написанным.

– Поклеп, нет у Чехова такого.

– Ну-ну. Тебе лучше знать. Посмотри, какая прелесть, – он поднял со стола и поднес к самому моему лицу небольшой предмет с блестящими рычажками и колесиками, тонкими стальными спицами, исходящими полукругом от центра к краям, черными глянцевыми кнопками с белым ободком и мелкими четкими буквами на них, – Совершенство.

– Печатная машинка? Зачем она тебе?

– А зачем тебе твои картины.

– Подумываю уже над тем, чтобы распродать их. Да, кстати, ты выбрал себе подарок?

– У меня, между прочим, день рождения был вчера.

– Так я тебе со вчерашнего дня и толкую.

Опять его удивленный профиль. Вот уже много лет подряд в день рождения Писарро в качества подарка я позволял ему выбирать любую картину из своей коллекции. Он никогда не изменял себе и всегда брал самую дорогую.

– Да?

– Да.

– Ну, все, я пошел за картиной.

– Давай, пока я не передумал.

После, проходя по коридору, удивился его выбору. Я был уверен, что он возьмет «Коронацию особы». Она нравилась ему и нравилась мне, к тому же в последних каталогах цена ее ощутимо поднялась, и я уже мысленно с ней расстался. Симпатичная знойная испанка, черноволосая, в пышном красном платье со множеством оборок усаживается в неудобное кресло-стул с подлокотниками, явно не предназначенный для подобного наряда и сковывающий ее и обуздывающий воздушность складок платья, и в смущении, потупив взор, с растерянной улыбкой (художнику удалось передать румянец, которым зарделось ее лицо), в окружении толпы людей, аплодирующих ей и что-то почти воинственно выкрикивающих. Другое название картины было «Милосердие торжествующее», но мне больше нравилось первое. Каково же было мое удивление, когда проходя по коридору, обнаружил эту картину все также висевшую на своем месте. И уже в конце коридора у окна в стройном ряду картин пустое пространство. Так, стоп, что же здесь было, – стал я напрягать память. А, ну да, точно. «Тревожное знамение», кажется так она называлась. Странная картина одного из современников, не очень пока известного. Обычный пейзаж: альпийские холмы, вдалеке деревенька, ничего особенного, умиротворение какое-то даже. Единственное, что как-то оправдывает название – это зарождающаяся на горизонте темная облачность, надвигающаяся на деревню и тень от нее, уже скользящая по холмам, и несколько еле заметных птиц, летящих впереди нее и как бы возвещающих о ее наступлении.

– Однако, со мной приключилось довольно странное, вот, – произнес он скороговоркой, но наткнувшись на мой взгляд, остановился как вкопанный.

– С тобой все в порядке?

– Да.

– И все же что случилось?

– Позже.

Он плюхнулся в кресло, закинув ноги на столик.

– Ну просил же тебя не делать так. Кстати, почему ты не взял усаживающуюся в стуле?

– Усаживающуюся, – подчеркнуто и по слогам проговорил он, – не взял потому, что она нравится тебе.

– Раньше ты использовал другие критерии в выборе.

– Ну так изменяемость самое общее свойство окружающего мира – внезапно меняя тему – Тебе не жаль Моргана?

– Жаль, конечно. Но мы… как бы это… не были с ним друзьями.

– А Балтазара?

– Что?

– Сегодня утром.

– Как?

Он отмахнулся даже как-то обиженно. Действительно, какая разница. Посидели молча.

– Что говорит полиция?

– Ну, они как всегда на высоте и зрят в корень. Наемное убийство.

– А внутренняя лекторская служба?

– Здесь самое интересное, сядь на стул и приготовься. Они не исключают версию самоубийства.

– Вот даже как.

– Да. И еще я навел справки о Бруно. История его небезупречна. На первый взгляд вроде все чисто, но есть пара моментов. Послушай сам.

– Не надо, – перебил я его, – оставим Бруно в покое.

– Как знаешь.

3.

Женщины в этом селении были похожи друг на друга как родственницы, все худощавые небольшого роста, светловолосые, большеротые и улыбчивые, носительницы редко когда сочетающегося отсутствия всякого намерения получить выгоду с готовностью первыми поздороваться даже с незнакомым человеком. А приветливо поздоровавшись потом сразу же, потупив глаза, проходящие мимо. Уже год, как я прикупил себе здесь небольшой дом, изредка приезжал сюда и проводил несколько дней в уединении. Никто не знал, где я нахожусь, кроме Писарро, разумеется. Вид прилегающих окрестностей будто сошел с той самой картины «Тревожное знамение», та же благость и открытость перед всем, что может случиться. А еще воздух и дали. Дали это отдельная песня. С утра до полудня я бродил по холмам с готовностью заинтересоваться всякими глупостями и мелочами. Куда, например, огибая кусты и пучки травы, попадающиеся ей по дороге, спешит эта полевка, почему-то важно увидеть ее нору, как будто вид ее может послужить причиной для каких-то важных изменений во мне самом, откроет мне знание, коим я безуспешно пытался овладеть долгое время. Как последний пазл, вложенный на свое место, открывает, наконец, долго желаемую картину. Палкой, что у меня в руках непременно постучать по пустому стволу, причем с разных сторон, и сравнить полученные звуки. Что мне в них самих и в этой разнице? Какие ассоциации призваны они оживить в моей душе? И почему так не хочется уходить от этого нагретого солнцем почти мертвого ствола? Почему мне в этом лежащем передо мной как на ладони мирке до всего есть дело? Почему здешний воздух и травинка, которую я держу в зубах, и молоко из под соседской козы, ждущее меня в обычной стеклянной банке на столе в моем доме, почему это все имеет один и тот же вкус? Почему, проходя сквозь высокие луговые цветы, мне хочется, чтобы они запомнили меня и, проходя здесь в следующий свой приезд, чтобы я поздоровался с ними, и они меня непременно узнали. И закачались, зашумели в ответ. А когда я уезжаю отсюда, вопреки мною же сформулированному правилу, мне хочется оставить здесь часть самого себя. Совершенно не жалко. Я согласен даже раствориться. Единственное, что немного омрачает мое присутствие в этом месте – тревога, не явная, а присутствующая на периферии, тревога за хрупкость существования его и беззащитность под этим небом. Это место действительно необыкновенное. Ладно, расскажу, чем именно.

Почему-то здешние травы не противостоят ветру, в отличие от своих собратьев, а клонятся согласно, и когда перестает он озорничать, не сразу распрямляются. Странное место, здесь ничто друг другу не противостоит. Даже стена моего дома, вдруг как-то раз, решив проверить, надавил рукой и, хотите, верьте, хотите нет, она поддалась. Я испугался, мне показалось, что стена сейчас рухнет, отдернул руку, и она опять заняла свое первоначальное положение. Ну, разве может такое быть, да нет, точно показалось. Еще одна странность, замеченная мной – как то, переходя вброд довольно глубокий доходящий мне почти до колен ручей, я, конечно же, замочил ноги, каково же было мое удивление, когда выйдя на берег, ноги почти мгновенно высохли. А потом странности посыпались как из рога изобилия. Птица, которую я решил рассмотреть получше, не улетала, а садилась на ближайшую ко мне ветку. Поднявшийся ветер, лишь только подумаю о том, как же неуютно преображается все кругом, стоит налететь ему, так сразу и успокаивается. И так каждый раз, и даже по этой причине заставляю себя не думать об этом, чтобы дать и ему вволю нарезвится.

И главное-то, не скажу, что это стало для меня какой-то неожиданностью. Совсем нет. Удивительно, как гребень на мягкие волосы. Оказывается, это мне откуда-то знакомо. Это ощущение чуда. Как будто уже было когда-то подобное со мной. В детстве? Во сне? Случаются ведь повторяющиеся сны. Они имеют свойство стираться из памяти и, просыпаясь, мы благополучно забываем из раза в раз повторяющийся сон. А вспоминаем, когда в очередной раз оказываемся в нем ночью. Или же вот запах моря, шум прибоя, крики чаек, все это вместе – знание моря – всегда ли оно есть в человеке, видевшем море, но находящемся большую часть времени в отдалении от него. Да нет же, оно появляется при очередном посещении его. Появляется как ностальгия, сладко защемит сердце, чуть только спустишься с трапа самолета и сделаешь первый вдох удивительно теплого по сравнению с воздухом, вдыхаемым тобой пару часов назад. Настоящий морской воздух даже не на берегу моря, а в аэропортах приморских городов. К восторгу примешивается досада – отчего раньше, находясь дома, не мог вспомнить это, ведь вспомнить уже наполовину испытать. Ну уж сейчас запасусь, думаешь, воспоминаниями, да так, что при первом желании, по щелчку пальцев… Ан нет, как ни старайся, запомнить все равно не получится. Два разных мира. Перетащить частичку одного в другой достаточно проблематично, слишком высока взаимная их изолированность. Поэтому покидая этот мир и перемещаясь в другой, теряешь и эти основные признаки соответствия его себе. А при возвращении они опять встречают тебя, как старого знакомого.