– Да, убила. Пишите, убила.

Судебно-медицинского эксперта я допросил только по одному вопросу:

– Могла ли мать убить ребенка по неосторожности при условии, что роды проходили сложно, она неопытна, и при родах ей никто не помогал?

Эксперт ответил: «да, могла», и он обосновал свой ответ.

Этого для прекращения уголовного дела мне было достаточно. Суть в том, что причинение смерти при родах по неосторожности самой матерью не содержит состава преступления. Наказуемым является только умышленное убийство, что, естественно, требует доказательств.

Надо заметить, что сегодня в уголовном кодексе существует специальная статья (106) об ответственности матерей-детоубийц с максимальным наказанием лишь до пяти лет лишения свободы. В прошлом кодексе специальной статьи не было, и детоубийство квалифицировалось по общей ст. 103 УК РСФСР, предусматривавшей наказание до 10 лет лишения свободы. Но и тогда это преступление не наказывалось судами больше пяти лет. Учитывалось тяжелое психическое состояние женщины в момент родов и сразу же после них. Однако это далеко не всегда является обоснованным и справедливым.

Так что 5 лет этой девочке я вполне мог обеспечить, но не видел в этом смысла, учитывая, что люди (бросивший ее парень и выгнавший ее из дома отец), толкнувшие ее на этот шаг, опаснее для общества, чем она сама.

В средине шестидесятых, в самом начале моей следственной карьеры в городе Котельниково Сталинградской области особо памятными для меня оказались два убийства. О первом убийстве вспоминать крайне прискорбно, поскольку в нем в какой-то степени должен был участвовать сам автор этих записок, но о нем нельзя не сказать, так как оно связано со вторым, уже по настоящему криминальным, которое, по сути, было моим крещением в сложной деятельности следователя.

Жена хозяина, на квартире которого я жил, пожилая, но энергичная казачка по имени Лиза, без отдыха хлопотала по хозяйству, кормила кур и свинью, чем-то торговала на привокзальном рынке, готовила на кухне. Она старалась угодить мужу во время обеда, но сама в его присутствии за стол не садилась даже когда мы с хозяином за ужином выпивали по рюмке в честь какого-то праздника. Меня это первое время удивляло. По незнанию казачьих традиций однажды я пригласил хозяйку к столу, но хозяин решительно меня одернул.

– Еще чего не хватало, – жестко сказал он, – чтобы женщина сидела за столом с мужчинами. Это у нас казаков не принято.

Женщина совсем не обиделась, а только сказала, что она еще успеет поесть, что для нее главное, мужиков накормить.

Однажды перед седьмым ноября старик попросил меня помочь ему убить борова, он так и сказал, убить. Как потом выяснилось, он действительно собирался в него стрелять из охотничьего ружья картечью, что потом и произошло. Для людей деревни, имеющих хозяйство с домашними животными, это событие может показаться вполне обычным. Хотя я и сам родился и до самой армии жил в деревне, эту просьбу старика выполнить чисто психологически не мог. Когда-то в юности даже на охоте на рябчика или зайца, не убил ни одного из них. Уже тогда я осознал всю нелепость и глупость убийства любых тварей природы без всякой особой нужды, которые имеют такое же право жить на земле, как и сам человек. Они живут, как правило, не причиняя человеку никакого вреда и виноваты только в том, что перед нами бессильны. Я знал рыбаков, которые не едят рыбу, но ловят ее увлеченно и умело целыми сутками, а также охотников, которым не нужно мясо, но им хочется убивать, нравится сам этот процесс.

Однажды только я подстрелил дикую утку, но и то, честно признаться, меня до сих пор мучает совесть. Суть в том, что я не убил ее, а только ранил в голову и крыло. Это произошло в Сибири на моей родине, куда я приехал в отпуск к родителям. Раненую утку я привез домой в Сталинград, который тогда еще не был переименован. Двое суток вез ее с большими трудностями в плацкартном вагоне поезда, и выхаживал дома, поселив в ванной. Утка вскоре поправилась, хотя не видела на один глаз, и у нее не работало одно крыло, но так и не привыкла к людям. Как я ни старался ей угодить во всем, она шарахалась от меня, и я понимал, что она не может меня простить за мой выстрел. Потом вдруг перестала выносить воду. Когда я сажал ее в ванну, до половины наполненную водой, ее перья намокали, как у курицы, и она рвалась прочь из ванны. Я долго не мог понять, в чем причина ее такого перерождения, потом понял – для нее вредна хлорированная вода. Она обезжиривает ее перья. Утку пришлось отдать охотнику в качестве «подсадной». Думаю, это лучшее, что я мог для нее сделать, хотя и обрекал на недобрую миссию против ее собратьев.

Позже я написал балладу об охоте на медведя, показав доброту зверей и звериную суть охотников. Баллада называется «Быль о рыжем медведе и собаке Беде». Она завершается трагедией – во время охоты трагически погибает моя собака Беда, но не от лап медведя, а от выстрела пьяного охотника.

Поэтому участвовать в убийстве борова я отказался, чем крайне удивил старика и даже расстроил. Он не понял, рассердился всерьез и назвал не мужчиной. Вместо меня Федор пригласил помощником своего приятеля Семена. Без всякой предварительной подготовки старик подошел со своим ружьем к ограде и выстрелил в животное, как мне показалось, почти не целясь. Боров разразился истошным визгом и заметался по загону. Старый артиллерист, бросив ружье, без малейшего колебания перелез через ограду внутрь загона, и оказался один на один с разъяренным животным. К нему в загон прыгнул Семен.

– Лиза! Подай ружье – кричал Федор своей жене, прибежавшей к загону.

Хозяйка схватила валявшееся на соломе ружье, в панике искала патроны и не могла их найти.

– Где патроны?! – кричала она, стараясь перекричать истошный визг борова.

Около калитки двора скопилась уже кучка зрителей, которые с интересом взирали на эту картину. Хозяйка, наконец, нашла патроны, перезарядила ружье и подала его Федору. Он выстрелил и все было кончено.

Я с тревогой смотрел на действия Федора, медленно приходя в себя. Семен, пытавшийся помочь Федору в загоне, тяжело дыша, с белым лицом перелазил через забор.