Он замолчал. Я тоже молчал, не зная, что ему сказать или спросить. Его исповедь меня не удивила. Я и в начале допросов знал, что они не расскажут про это убийство, потому что не так уж они просты, чтобы признаться, прекрасно понимая, что у нас нет против них никаких доказательств. Мне было просто интересно смотреть на почти актерскую игру людей, вынужденных изо дня в день отвечать практически на одни и те же вопросы в расчете поймать их на каких-то оговорках и противоречиях в показаниях.

– Спасибо за признание, – сказал я, – но грехи твои я отпустить не могу.

– Да мне и неважно это, – отвечал вор и убийца, – главное, я рассказал, и мне легче стало. Такое ощущение, что я отсидел за это убийство. А бог вряд ли меня простит, хотя, говорят, он добрый.

На его лице впервые за все время появилось подобие улыбки. Мне показалось, что в этой улыбке проявилась психология человека со скрытым самолюбием. Он только что рассказал о совершенном убийстве невинного человека, и вроде искренне переживает, но почему-то не верилось в его раскаяние. Мне показалось, что это его забота только о своем спокойствии. Он как бы снял с себя один из многих своих грехов, чем облегчил свою совесть, и лишь в этом смысл его исповеди. Вряд ли он станет другим человеком. Это его несбыточная мечта. Вор с таким стажем, это практически не излечимо.

Именно исповедью убийцы мне запомнилось это оставшееся нераскрытым уголовное дело. Впрочем, нельзя не признать, что исповедь всегда выполняет только одну эгоистическую функцию – искусственное успокоение души в момент пока человек еще жив.

Жаль было только Фрола. Во время убийства, к которому он не был причастен, ему было только шестнадцать лет. Он и теперь не скрывал, что он вор. На вопрос, бросит ли он воровать, когда выйдет на волю, был ошеломляющий ответ: «Это у меня уже в крови. Я мимо кошелька пройти не могу».

Трудно было что-то сказать. Я только подумал, что детей очень внимательно нужно беречь от таких, как этот кающийся убийца, ставший Фролу не старшим, как он говорил, а страшным братом.

На четвертом году моей следственной карьеры я был направлен областным прокурором в прокуратуру Николаевского района Сталинградской области, для, так называемой, разгрузки, где не оказалось следователя. Там накопилось достаточно большое количество уголовных дел. Среди них было одно, как я его называл, «куриное дело», которое вначале, казалось, не представляло большой сложности. Его суть заключалась в том, что преступники очистили все курятники от кур в поселке. Но это еще мало волновало милицию и прокуратуру. Потом начались квартирные кражи и кражи различного мелкого скота по всему Николаевскому району.

По делу были установлены два подозреваемых, которые проживали на другой стороне Волги в г. Камышине. Один из них тридцатилетний Анатолий, по кличке «Шнур», дважды судимый, не имел постоянного места жительства. Второй Слава Пекарский по кличке «Король», семнадцатилетний парень, который жил с матерью, однако милиция никак не могла его взять. Даже в четыре часа ночи в квартире его не оказывалось, хотя постель его, говорят, была еще теплой. Он как будто испарялся, или проваливался сквозь землю. Мать заявляла, что не видела его уже месяц.

У меня заканчивался срок следствия по делу, а потому крайне возмущала беспомощность работников уголовного розыска, в том числе и николаевской милиции. На своей прокурорской машине – зеленом «бобике», с шофером и одним работником уголовного розыска я поехал на пароме через Волгу в Камышин с намерением задержать этих подозреваемых. Это была почти не реальная задача за один день в чужом городе найти людей, которых даже местная милиция не могла разыскать.

Для начала мы заехали в милицейский участок к участковому, которого я попросил найти какого-нибудь мальчишку – хулигана или бездомного с камышинского Бродвея. Вскоре он привел вместо одного трех лохматых ребят, которых я начал расспрашивать про Толю Шнура. По приметам один из них догадался о ком идет речь, сказал, что он его иногда видит на улице, но с ним не дружит и не может сказать, где он бывает.

Я подумал, что Шнур не может нигде не жить. Ему обязательно нужен какой-то приют. Мне пришла в голову мысль об одном местном притоне, с которым я познакомился совсем недавно, расследуя дело по смерти Марины Красиной. Тогда участницей по делу была дочь хозяйки этой квартиры Светлана – довольно симпатичная, но немного распущенная девушка двадцати лет. Она была подругой Марины. История этой смерти очень была похожа на убийство, что потребовало полного двухмесячного расследования. Замешаны были брат Светы и возлюбленный Марины Валерий, которые пасли коров в Николаевском районе, и девушки приезжали к ним прямо на пастбище. Там целый день отдыхали с ребятами с распитием спиртного, а к вечеру Марина со своим парнем отлучились в лесопосадку. Вскоре парень вернулся, сказав, что Марина сейчас придет и увидели, что стадо коров зашло на хлебное поле. Все побежали заворачивать стадо, а когда хватились Марины и стали ее искать, то нашли повешенной на собственной косынке на ветке дерева.

Дело было прекращено, так как выяснилось, что Марина покончила жизнь самоубийством, и подозрение от всех участников этого дела отпало. Здесь проявил свою негативную роль тот самый честный, но страшный для влюбленных молодых девушек смысл слов – «Я тебя не люблю». Такие слова даже с позиций морали и нравственности не всегда можно осудить. Но здесь они были сказаны девушке после интимной близости, где бездушность и элементарная подлость Валерия очевидны. Поэтому я сожалел, что нельзя было привлечь парня к уголовной ответственности за доведение девушки до самоубийства, и изнасилование нельзя было доказать.