Он развернул пергамент, макнул перо в небольшую чернильницу.

— Со знаниями всё просто — если ты хочешь изменить что-то в мире, ты должен понимать, как оно работает. Чем лучше понимаешь, тем легче с этим воздействовать. Поэтому мало кто из знающих умеет воздействовать на разные явления, как ты верно подметил. Я, например, знаю, как работают и взаимодействуют с кожей или другой поверхностью, на которой можно писать, чернила. Знаю, как они делаются, как впитываются, как высыхают. Естественно, чем проще явление, тем легче с ним разобраться. Некоторые посвящают жизнь изучению абстракций типа времени и пространства, но так и не добиваются успеха из-за сложности изучаемого предмета.

— Ты хочешь сказать, что для того, чтобы творить всю эту магию, достаточно просто в чём-то хорошо разбираться?

— Не просто хорошо, Платон, — Шантри покачал головой, — Нужно разбираться так, чтобы ты в голове мог представить изучаемый процесс во всех деталях. Далеко не у всех на это хватает терпения.

— Тогда странно, что никто не пытается строить здесь школы и университеты, чтобы создать больше знающих. Всеобщее образование превратило бы это место в рай! — воскликнул Платон.

— Они не любят конкуренции, — вмешался в разговор Игорь. — Каждый знающий, особенно молодой — это потенциальная угроза.

— Вижу, мои уроки не прошли зря и для предыдущего ученика, — в глазах у Шантри блеснула радость, — но дело не только в этом. Недостаточно просто знать, нужно уметь влиять. Тебе нужно суметь убедить себя, что процесс работает не так, как ты думал о нём до этого. Странные метафоры, необычные параллели, размытые формулировки — все пользуются разными методами, но суть в том, что тебе нужно заставить себя поверить в то, что это работает не тем образом, каким ты думал. Это, — Шантри пожевал кончик пера, — своего рода спекуляция, если тебе известно такое слово.

— Что ты сказал? — Платон резко оживился, вспомнив название своего навыка.

— Спекуляция — это отвлеченное рассуждение, некое размышление, без обращения к опыту, только к твоим внутренним мыслям, а иногда и чувствам…

— Нет, нет, — перебил его Платон, — я знаю, что такое спекуляция. Почему ты использовал именно это слово?

— Это общепринятый термин, — Шантри развел руками. — Сложный навык, требующий не только упорства, но и некоторой живости ума. А что?

— Да нет, ничего. Так, вспомнилось кое-что из прошлой жизни.

Платон решил, что сейчас говорить о своей Системе не стоит — летописец вряд ли сможет о ней что-то рассказать, но при этом она могла быть его козырем в опасной ситуации, так что лучше о ней вообще не распространяться. Игорь никак не отреагировал на это слово, что, впрочем, ничего не означало — как Платон уже знал, у Игоря характеристики назывались иначе.

— Вот. А третий аспект, воля, создает больше всего проблем. Когда ты пытаешься изменить мир, то у тебя всегда в голове будет возникать противоречие. Как бы хорошо ты себя не обманывал, где-то глубоко внутри ты будешь знать, что происходящее — противоестественно для мироздания. И от этого, — старик поежился, будто от внезапно налетевшего ветра, — от этого тебе бывает очень и очень плохо. А если ты пытаешься сделать то, в чем разбираешься плохо, то можно и вообще с ума сойти. Что со многими и бывает. А самые сильные из знающих — либо упертые фанатики, либо глушат алкоголь в таких количествах, что уже не могут ни о чем размышлять лишний раз.

— Ты не похож на психа, фанатика или пьяницу, — заметил Платон.

— Разве что со стороны, — рассмеялся Шантри. — А если серьезно, то есть разные упражнения, прививающие дисциплину разума. Тренировки и использование способностей только в случае необходимости и только в пределах собственных знаний позволяют оставаться вполне разумным.

— А ты можешь обучить меня этому?

Игорь хрипло засмеялся, Шантри удивленно уставился на Платона.

— Зачем тебе это, друг мой? На это в лучшем случае уйдут годы, в худшем десятилетия и ты уже явно не настолько молод, чтобы стать действительно сильным Знающим.

— Это уникальная сила, которой почти ничего невозможно противопоставить, судя по тому, что ты говоришь, — невозмутимо пояснил Платон. — Даже если это займет годы, это крайне выгодное вложение сил.

— О, ну не знаю, — Шнатри покачал головой.

— Если он что-то вбил себе в голову, то своего добьется, поверь мне, летописец, — добавил Игорь. — Так что, уверен, в итоге он обучится, с тобой или без тебя.

— Ух. Мне нужно обдумать это.

Дорога до Ассурки заняла почти три недели. Большую часть дороги им пришлось ехать через степи, бесконечные плоские равнины, заросшие травой и редким кустарником. В них практически не встречались люди, только изредка попадались такие же путники, двигающиеся с севера. Один раз их обогнала пара путешественников на лошадях, назвавшие себя знатными лаколийцами, и объявившие, что двигаются на север, чтобы присягнуть и поступить на службу к Лорд-губернатору Хагену, защитнику этих земель. Они держались высокомерно и практически не желали вести разговоров.

Сами кочевники тоже были не слишком общительны — однообразный пейзаж и отсутствие каких-то событий не давали разрядиться напряжению, поэтому все ожидали какой-то опасности. Они ехали целый день, за час до заката вставали лагерем, молча ели и ложились спать, а выезжали ещё до восхода солнца. Амалзия в основном общалась четкими командами и не очень желала разговаривать о чем бы то ни была, а на попытки Платона поговорить откровенно просто уходила от ответов и отвлекалась на какие-то «неотложные» дела. Игорь вернулся в свое обычное мрачно-желчное состояние и больше не откровенничал, да Платон и сам не хотел бередить его душу. Гор периодически рассказывал разные предания ходившие у северян, но в определенный момент он покинул караван.