Я сидел ошарашенный, переваривая услышанное. Я разрывался между желанием раздраженно уйти, назвав Клаудию лгуньей и проблесками сомнений, которые появились в моей памяти и начали раскручиваться как некий огромный маховик. Все, что она говорила, было слишком складно. Все это, до последнего слова, могло быть ужасной правдой — с такой же вероятностью, как это могло быть ложью и дезой, или плодом больного воображения, либо комбинацией истины и вымысла в определенных долях.

Я посмотрел на Клаудию Ризителли, подавленно опустившую голову. Ее прежний образ растворился, словно бы его никогда и не было. Не было больше веселой преподавательницы английского, как не было и немного грустной, но умиротворенной молодой женщины, увлекшейся буддизмом. Передо мной был сейчас совершенно другой человек, которого я никогда не знал, с грузом тайн, обид и вины за плечами. Любовница моего отца. Раскаявшаяся шпионка Содружества, ставшая его противницей. Что я вообще о ней знаю? Должен ли я верить ей?

— Ты не веришь мне, да? — печально спросила она. — Этого стоило ожидать.

— Я не знаю, чему верить. Даже если то, о чем ты говоришь — правда, мне вряд ли стоит тебя благодарить за ту роль, которую ты сыграла в жизни моих родителей.

— Я не надеюсь, что ты простишь меня, — она расстроенно опустила голову. — Я лишь хочу помочь тебе не быть игрушкой в их руках, как ею всегда была я. Я не стала бы говорить тебе всего этого, если бы не была уверена, что они готовят для тебя какую-то ужасную участь…

— Папа, наверное, хотел для меня этой участи. Иначе почему он жаждал отправить меня сюда, несмотря на то, что спецслужбы, по твоим словам, шантажировали его?

— Он, наверное, полагал, что для тебя будет лучше жить здесь, несмотря ни на что, — она пожала плечами. — Люди готовы многим пожертвовать ради своих убеждений, но не готовы, чтобы чем-то жертвовали их дети.

— Что, по-твоему, я должен теперь сделать?

— Я не знаю, — она опустила глаза. — Это твой выбор. Я лишь хотела, чтобы ты знал правду.

— Хотела отомстить Ленцу? — проницательно взглянув на нее взглядом, которому научился у сержанта-детектива Филипса, поинтересовался я. — За то, что он бросил тебя здесь после пятнадцати лет верной службы?

— Вовсе нет! — в голосе Клаудии появилось раздражение, какое часто бывает у людей, отрицающих неприятную для себя правду. — Я сделала это ради Володи! Ради тебя, Дима!

— Папы больше нет. А на меня, с тех пор, как я ступил на этот чертов континент, давит уже столько этой проклятой «правды», что она вот-вот размозжит меня своей тяжестью, — покачал головой я.

Некоторое время мы помолчали.

— Знаешь, о чем я думаю? — продолжил я. — Мама с папой просто хотели, чтобы я был счастлив. Как и все родители. И в то же время они учили меня жить по совести. Тянуться к правде, к справедливости. В реальной жизни эти вещи оказались несовместимы.

Сказав это, я встал с кровати.

— Ты уходишь?

— Ты сказал все, что хотела. И я услышал тебя.

— Что ты собираешься делать?! — слегка дрожащим голосом спросила Клаудия, будто ужаснувшись возможных последствий той правды, которую она открыла, не думая о последствиях.

— Еще не знаю.

— Я проведу тебя назад. Ты не найдешь дорогу, — засуетилась она.

— Найду. Мне надо подумать, — сумрачно ответил я.

— Мне так хотелось бы… — она замялась, неловко посмотрев на меня исподлобья. — … чтобы ты не держал на меня зла, Димитрис. Ты очень дорог мне. Я всегда желала тебе лишь самого лучшего.

Я задумчиво посмотрел на нее, но так и не нашелся с ответом и взялся за ручку двери.

— Ты… позвонишь мне? Когда-нибудь? — робко переспросила она вдогонку.

Мне стало жалко в этот момент эту одинокую женщину, мучимую виной и грузом прошлого. На языке уже вертелся ответ «Да». Пусть даже это будет ложь, но ей станет легче.

Но я так ничего и не ответил.

***

Мне действительно было что обдумать. Я думал все время, пока добирался по темным дебрям «желтой зоны» обратно до станции электрички; пока ехал в переполненном вагоне до остановки рядом с мусороперерабатывающим заводом (в этот поздний час здесь зашел я один); пока ковылял пол задворкам промышленной зоны до калитки, через которую не сменившийся еще офицер ПОП молча пропустил меня; пока шел по чистеньким улицам к станции метро; пока ехал в поезде вместе с усталыми сиднейцами; пока шел к своей, пока еще, квартире, с которой мне как раз этим вечером предстояло съехать, по вечернему Студенческому городу, глядя на молодежь, бегающую трусцой и играющую в настольный теннис.

Зайдя в квартиру, я сразу почувствовал в ней чье-то присутствие. Нельзя сказать, что я сильно удивился. Было у меня предчувствие, что бригадный генерал Роберт Ленц не станет ждать, пока я соизволю выйти с ним на связь.

Не став включать в квартире свет (достаточно было вечерних городских огней, проникающих через панорамное окно), я спросил у силуэта, уютно умостившегося на диване:

— Злоупотребляешь служебным положением, Роберт? Дверь, вообще-то, запирают для того, чтобы никто не заходил.