Переезд близится, тревога растет.

Вечером, в постели, я отворачиваюсь от нее – и это после того, как мы позанимались сексом. В который раз задаю себе вопрос: как же я в это вляпался. И вспоминаю, как все начиналось.

Я вспоминаю прошлые дни, злость и обиду на ту, другую – Марту, из-за того, что она меня не любила, не сумела дать мне то, что было мне так нужно, не захотела доверить мне свою жизнь, а играла со мной, как с малым ребенком. А потом эта моя бессмысленная женитьба. Тут я зашел по-настоящему далеко и всем показал… Что и кому я показал? Да ничего и никому.

Сейчас я спрашиваю себя, что же на самом деле испытывал к жене все эти годы – возможно, ответ существует и был мне ясен с самого начала, только я не хотел себе в этом признаваться. Брак с Мариной давал возможность проиграть в реальности то, чего мне когда-то недоставало в моих родителях: тех отношений, которых между ними никогда не было, тех заурядных жизненных целей, к которым они никогда не стремились.

Именно нехватка всего этого стала движущей силой в моей жизни. И в жене, когда я с ней познакомился, я нашел, как мне казалось, именно то, чего мне бесконечно не хватало как сыну – простоту и непритязательность обыкновенной мещанской жизни…

…Я давно собирался это сделать – не обязательно с ней, все равно с кем. Отпраздновать свою дерьмовую свадьбу на каком-нибудь дерьмовом острове: только мы вдвоем и никого больше. Эдакий вариант американской дешевой киношки: пляж, жених, невеста и собака рядом.

Такие у меня были фантазии. Иногда я пытался представить, как это будет происходить в жизни, но на самом деле я только мечтал.

А потом мы и правда поехали на остров, и там она меня-таки уболтала, представив вопрос о свадьбе делом совершенно решенным. Это для нее было вправду дело решенное, ей и в голову не пришло меня спросить. Там, на острове, стало ясно, какую же на самом деле власть она имеет надо мной…

2

О ней мне рассказывал Лука, но я отлично помню его комплексы в последние университетские годы и поэтому не склонен ему верить. Женщины – а их у него всегда была прорва – были способом взять реванш у этого жестокого и неблагодарного мира, который не признал его и, что еще хуже, не дал даже шанса занять столь желанное для него положение в обществе. Положеньце-то самое заурядное – место профессора на кафедре международного права в Римском университете. Он сказал мне, что они познакомились в самолете, по дороге из Милана, и в ту же ночь он переспал с ней. Кажется, милашка, столкнувшись со столь откровенным предложением, ответила: Слушай, просто язык не поворачивается сказать тебе «нет»! Ну, как отказать парню, который так упорно лезет в первый же вечер! Знаешь, Лука, я такого напора еще никогда не встречала.

Я уже и забыл эту историю, как и все занудные рассказы Луки. После того, как я бросил Бенедетту, мы c Лукой часто проводили время вместе, чтобы чем-то заполнить вечера, не занятые Мартой. Он фантазировал на тему, какие у него будут потрясающие шлюхи, как он будет трахаться с ними с утра до вечера: Послушай, Андреа, все бабы – стервы, но правда в том, что они до смерти хотят дать тебе, особенно после тридцати пяти.

Поэтому, когда он рассказал мне о Марине, я решил, что это одна из его обычных девиц – немного перезрелая, ему такие нравятся. И хотя я завидовал тому, что он, подцепив ее во время перелета, да еще такого короткого, как Милан-Рим, тем же вечером ее и трахнул, я быстро успокоился, потому что знал: для Луки это в порядке вещей. Еще он сообщил мне, что Марина – журналистка, работает на общенациональном кабельном канале, но собирается перевестись в Рим.

Потом он упомянул об одном важном «эстетическом» достоинстве Марины: эта Начеди (с ударением на первый слог – так оно звучит более шикарно! – он называл ее по фамилии) оказалась настоящим «денежным мешком» – владела домами в Риме и Анцио[2] и была единственным ребенком в семье… Лука никогда не упускал из виду такую мелочь, как деньги. Во время одной из бесчисленных серий наших телефонных бредней мне показалось, будто он решил, что проще всего уладить вопросы карьеры в университете, женившись на какой-нибудь богатенькой столичной мымре, очарованной его выдающимся умом. Но чем больше месяцев, а потом уже и лет, проходило после диплома, тем понятнее становилось, что подходящая претендентка не появлялась. Все немногочисленные попытки хоть куда-то продвинуться рано или поздно терпели крах, потому что, как он говорил, «все эти шлюхи только и ждут, чтобы найти себе нового спонсора на место папочки». На самом деле, в циничном римском обществе женщины, привлекавшие Луку, сразу вычисляли, что его «профессорское обаяние» (читай: фактически бесплатная ставка «ассистент профессора», никаких средств, кроме жалкой стипендии) прикрывало на самом деле скудность экономических, семейных и личных перспектив. Короче, по своему положению Лука болтался где-то между мелкой и средней буржуазией. А в глазах всех этих домитилл, джулий, шанталь и лукреций он выглядел просто «нищим». Лука очаровывал и производил неизгладимое впечатление в первые дней десять очередной интрижки. Основу его обаяния составляли врожденный стиль, ум и ужас перед импотенцией. Благодаря последнему он всегда казался взвинченным, но, в то же время, сохраняющим известное трезвомыслие. Поэтому-то он был так похож на настоящего интеллектуала, что для бездельничающих римских девок с деньгами и связями значило в тысячу раз больше, чем надоевшие придурки со своими БМВ-Порше-и-Ролексом-на-мясистом-запястье.

Еще он прекрасно умел повествовать о своих невзгодах (как студентам – о связи между внутренним правом и правом Евросоюза), очень логично и убедительно. От этого противоречие между тем, чем он был на самом деле, и тем, чего хотел добиться, ускользало из виду.

Все это сразу же произвело неизгладимое впечатление на Марину, что вовсе не удивительно. Она всегда являла собой девицу, сохнущую одновременно по Че Геваре[3] и Prada. – это были две стороны, два подлинных лица ее духовного мира.

Вообще-то в этом смысле она была искренна, потому что из-за Че Гевары она прямо умом тронулась, это было своего рода помешательство из разряда подростково-эротических, каким для меня, когда мне было лет тринадцать—четырнадцать, была Орнелла Мути.[4] С другой стороны, роскошь была для нее исходной точкой, жесткой схемой, которая определяла всю ее жизнь, – так Леонардо[5] задавал параметры для будущих летательных аппаратов. Марина жила в соответствии с собственным жизненным стандартом, заданном при ее рождении, и лишить ее этого стандарта нельзя было ни в коем случае. «Я признаю, что Лука – очень умный человек, – говорила она мне не один раз, – но при этом он настолько же невезучий». Расставшись с «одним психом», она рассматривала Луку как подходящую замену, чтобы провести вместе пару вечеров, сходить пару раз в кино, еще пару раз пообедать в японском ресторане, которые она бесконечно ценила за отсутствие жирных блюд, и, в особенности, за эффект потрясающего долголетия жителей японского полуострова. Это все суши! Она-то как журналист это знает! – у них есть надежда прожить на десять лет больше бедных европейцев и американцев, не приученных к сырой рыбе.