Мы входим в ее квартиру, не зажигая эти ужасные светильники – этого я бы не перенес! – и она на самом деле начинает возиться с чайником, заваривает травяной чай, который подает мне – не забыв уточнить – в чашках больной родственницы. Воспользовавшись обсуждением возраста тетушки, я прямо спрашиваю, сколько ей лет. Она наклоняет голову вперед и резким движением правой руки откидывает волосы с лица, как бы пытаясь отмахнуться от назойливой мысли, существующей только в ее голове, потом отвечает: мне… тридцать два, как бы извиняясь за свой возраст.

Так вела бы себя женщина, которой исполнилось сорок и которая хочет списать себе лет десять. У меня промелькнула мысль о том, что я поклялся себе не связываться с женщинами старше меня, даже совсем не намного. Я еще помню о долгих и плохо закончившихся романах с коллегами по университету. Стараюсь убедить себя, что мне плевать, успокаиваю себя тем, что ей оказалось не так много лет, как я думал. Потом поймал ее взгляд, покорно ожидающий моей реакции на неловкую правду о возрасте, и впервые увидел ее по-настоящему естественной. На этот раз беспокойство было искренним. Это была цена за возраст, которую она согласилась заплатить. Она понимала, что с каждым годом платить придется все дороже, и момент расплаты будет все ближе. Чтобы как-то ослабить ее беспокойство, я беру немного театральный тон, и сам не знаю, искренне или иронично, говорю ей: да ладно тебе, мы ровесники, мне недавно стукнул тридцатник. Это слово ровесники так благотворно на нее повлияло, что сравнить это можно было только с эффектом наглого предложения Луки в их первый раз.

Уже в следующую минуту мы оказались в ее спальне с индийским ковром у изголовья кровати. Марина позволяет себя раздеть: в моем воображении я представлял ее себе как инициативную женщину, способную на самостоятельную игру. Впервые я столкнулся с проявлением ее консервативности. Потом я пойму, что это качество будет всегда преобладать в ней в критические моменты, потому что консервативность – отличительная черта ее характера.

Несмотря ни на что, она оказалась на удивление горячей, хотя и не собиралась выступать на равных с партнером. Я сам раздевался и ее раздевал. Она не хотела казаться доступной женщиной, стремилась заставить меня хоть на секунду вообразить, что между нами должно было произойти нечто большее, чем просто секс. Но я привык к Марте, бывшей в постели очень требовательной, к ее нежеланию быть ведомой и, если говорить напрямую, нежеланию быть снизу. А с Мариной все было легко, и не надо было терпеть и ждать, пока она начнет получать удовольствие. Она сразу кончила, потом еще и еще. Ее хриплые стоны, то, как она умоляла меня не останавливаться, как повторяла мое имя, извиваясь в долгой сладостной судороге, позволило мне почувствовать себя самым удачливым жеребцом на свете.

Из этой длинной ночи мне особенно хорошо запомнились ее странные манипуляции с моей спиной после секса. Они были почти нежными и походили на танец – ее руки то сжимали мою спину, то разжимали, и это повторялось в ритме сексуальных движений – как будто пережитое только что вместе еще длилось по инерции, словно маятник, который, снижая скорость ударов, не уменьшает их частоты. Эти теплые объятия рук, смыкавшихся на моей спине, оставили ощущение, которое – даже сейчас, когда ее уже нет в моей жизни, – крепко засело в глубине моей памяти как нечто непревзойденное. Я не спрашивал, почему она так делала, просто наслаждался этими ощущениями.

Для нее секс был чем-то священным. Ее ноги и фотография на тумбочке. Ноги у нее были не очень, я вспомнил слова Луки о том, что снизу не то, что сверху, грудь – ее главное достоинство. Но эти слова сразу стерлись из памяти, как только мой взгляд наткнулся неожиданно на черно-белую фотографию ее отца в молодости. Эта вещица из тридцатых годов стояла на тумбочке около Марины, которая лежала, показывая мне свою красивую попку. Казалось, что улыбающийся родитель с глазами, как у дочки, наблюдал за нами. Это – единственное, что выбивалось из стиля Марины. Или это была другая сторона ее жизни?

6

Понимаешь, сегодня вечером меня пригласили друзья, я бы рада взять тебя с собой, но не хочу, чтобы ты что-то не то подумал…

Так, на следующее утро после нашей первой ночи, она балует меня завтраком, приготовленным исключительно из натуральных продуктов и сервированном в винтажной посуде ее родственницы на индийском столе. Одновременно Марина начинает сплетать и расставлять вокруг меня свои тонкие сети. Я, кажется, был для нее заветной мечтой – она постоянно пыталась меня задобрить, говорила, что я ей очень нравлюсь и что ей было очень хорошо. Похоже, она почувствовала, что именно лесть нужна мне сейчас больше всего, и в то же время внимательно и аккуратно готовилась замкнуть огромный круг, заперев меня в своем удивительном мире. (Может, ее объятия после секса тоже были из этой оперы?) В тот момент я еще не догадывался, что все ее поступки были лишь отражением уже начавшейся военной операции по захвату моего свободного пространства: ее друзья внезапно стали моими, ее чувство прекрасного так же внезапно стало моим, и ее планы на будущее неизбежно должны были превратиться в мои. Я должен был все ассимилировать, проглотить все то уникальное, что было связано с Мариной, и сделать это частью себя. Преступная ассимиляция, единственным настоящим виновником которой был не кто иной, как я. Причем иногда я это ясно осознавал.

Добровольно попадая в ее маленькие ловушки, я отвечал банальным:

– А почему я что-то не то подумаю о тебе?

– Потому что мои друзья немного странные.

Я отвечаю в заданной системе:

– Но, Марина, ведь я их уже видел…

– Да, но в этот раз все немного по-другому, – отвечает она с едва заметной улыбкой. – Например, Марианна фотографирует интерьеры, у них с ее бывшим студия, где они снимают мебель для толстых журналов. Прожив вместе десять лет, они оба обнаружили, что их больше интересуют однополые связи. Теперь у каждого свой партнер, сегодня ей исполняется сорок, и она устраивает вечеринку… Это, как бы тебе сказать, не самое приличное место, но она моя подруга, я ей дорожу и… я была бы рада пойти туда с тобой.

– О’кей, – я изобразил смущение, которого на самом деле не испытывал, оставляя себе право пойти с Мартой тем вечером на вечеринку моего коллеги.

С Мартой, которую позже я встретил в кабинете министерства. С Мартой, которую, несмотря на ночь с Мариной, я все же не хотел забывать. С Мартой, для которой еще недавно я готов был сделать все что угодно и отказаться от чего угодно. Это ради нее я пошел в магазин «Интерфлора» и потратил десятую часть своей жалкой римской зарплаты, чтобы водрузить огромный букет красных роз в номере лондонского отеля в честь ее первой командировки заграницу. Ради нее я бросил Бенедетту после семи лет совместной жизни. Бенедетта до сих пор не пришла в себя, хотя прошел уже целый год. Бенедетта постоянно искала со мной встречи, требовала объяснений, обвиняла меня в том, что я бросил ее на произвол судьбы, ничего не объяснив, – но она мгновенно прозрела, как только увидела меня у дверей моего дома – я обнимался с Мартой. Бенедетта даже сейчас, несмотря на то, что ей все известно, все равно спрашивает меня, что ей делать со своей жизнью, она уже не пытается затащить меня в постель, а просит только нежности… А нежность мне нужна была от Марты, а не от Бенедетты, использовавшей мое ощущение вины как средство, которое должно было вернуть мне чувство ответственности – как она это понимала, ответственности, которую мы взяли на себя, поклявшись в вечной любви друг к другу в Оксфорде много лет назад. Наши судьбы случайно пересеклись, когда мы поехали учить язык. Она, Бенедетта, была для меня и подругой, и сестрой, и доверенным лицом, а в мрачные годы моей жизни неизменно поддерживала меня во время всех моих воображаемых провалов.