– А я - не всегда. Возможно, никогда. Я даже сейчас не уверен, что бодрствую.

Мне не хочется пересказывать им фатальный эпизод своей бурной юности. Дело не в том, что оба воспоминания - и о похмельной пешей прогулке на рассвете, и об автомобильной аварии - мне неприятны. Ну, неприятны, но сие соображение вполне можно бы и похерить. Дело в ином: суетное я существо и тщеславен непомерно. Если уж произвел на кого-то благоприятное впечатление, добровольно ни за что его не испорчу. Рассказывать этим милым людям, как я по пьянке в подворотне уснул? Нет уж!

– Ладно, - нетерпеливо говорит Вениамин.
– Во сне, или наяву - это вы сами разбирайтесь. Или не разбирайтесь, если вам все равно... Но ощущения были достоверными?

– Да, вполне. Откровенно говоря, я бы предпочел нечто более причудливое. Но я всякий раз просто чувствовал себя лампочкой, которую выключают. И у меня был выбор: либо тихо угаснуть, либо взорваться напоследок. И я... ну да, взрывался. Мне почему-то казалось, что это дает какую-то смутную надежду. Что после "взрыва" осколки меня могут снова собраться вместе. Но у меня никогда не получалось их собрать. И наступала темнота.

– А потом?

– Потом я просыпался. И обнаруживал, что жив. Приятная, знаете ли, неожиданность.

Его любопытство кажется мне назойливым. Раздражает. Даже злит. Какого лешего он заставляет меня вспоминать? Чтобы отбить аппетит и сэкономить на заказе? Глупо: проще было с самого начала оставить меня до вечера за прилавком, или, на худой конец, задушевно напоить чаем в конторе.

– Не сердитесь, - ласково просит моя начальница.
– Веня выбрал не самую удачную тему для беседы за аперитивом. Но, поверьте, не из праздного любопытства.

– Это важно, - спокойно подтверждает ее приятель.
– Действительно очень важно.

– Почему?
– равнодушно спрашиваю.

– Ну, хотя бы потому, что умирание - это, так сказать, классический обряд инициации... Люди, пережившие этот опыт, и те, кому не довелось, отличаются друг от друга настолько, что могут быть классифицированы как два разных биологических вида. Думаю, вы понимаете, о чем я толкую.

– В общих чертах, - ухмыляюсь злорадно.
– "Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей..." Один, приносящий себя в жертву Одину, и прочие литпамятники... Я зело начитанный, как и положено провинциалу...

Они переглядываются, почти в смятении.

– Почему вы сейчас вспомнили Одина? Откуда взялась эта цитата?
– наконец спрашивает Вениамин.

– Не знаю. Всплыла из небытия. Вполне естественная ассоциация, разве нет?

– Может быть и естественная, - недоверчиво хмурится он.
– Знаете, мне кажется, что вам не обязательно использовать книги для гадания. Это лишнее. Вы и без них превосходно справляетесь.

Адресую ему вопрошающий взгляд, бессмысленно-молочный, как у слепого котенка.

– Не понимаю.

– Я и сам ни хрена не понимаю, - вздыхает Вениамин.
– Но, видите ли, какое дело... Ладно, слушайте. Когда-то, лет двадцать с хвостиком назад, будучи призван в ряды советской армии, ваш покорный слуга был столь оглушен новыми впечатлениями, что решил пресечь земное свое существование путем "самоповешания за шею", как было сказано в протоколе. Из петли меня извлекли почти вовремя, а труп, так и не достигший должного окоченения, ясное дело, отправили на хранение в дурдом, от греха подальше. С лечащим врачом мне повезло: веселый такой попался старикан, крупный спец по суициду. Он прозвал меня Одином и после первого же осмотра велел писать стихи. Я думал, шутит, или издевается, а это, оказывается, был его излюбленный метод терапии. Дед, когда ему на шею сажали очередного психа, перво-наперво подыскивал какой-нибудь древний миф, наиболее соответствующий проблеме пациента. И метод лечения находил в этом же мифе. Клин клином, так сказать... В частности, всем неудавшимся висельникам он прописывал обязательное ежедневное рифмоплетство. Дескать, ежели повисел на "древе познания" - будь добр и мед поэзии оттуда с собой захвати...

– И что, помогало?

– Мне говорили, что среди его бывших пациентов не было ни единого рецидива. Ну, не берусь судить: мне-то для полного выздоровления достаточно было выяснить, что в часть я не вернусь ни при каких обстоятельствах... Теперь вы понимаете, почему я охренел от вашей цитаты?

– Да уж. Я бы и сам охренел.

– Я бы с удовольствием списал ваше прозрение на Раисин язычок... Раечка, не дуйся, ты знаешь, как я тебя люблю, и еще ты знаешь, что вполне могла бы составить небольшой заговор - просто ради пущего эффекта, чтобы я оценил твою находку. Но я прекрасно помню, что рассказывал тебе только первую часть этой истории. Подробностей про свой перелет над "гнездом кукушки" я никому до сих пор не рассказывал. Дед велел помалкивать. Боялся, что его за нетрадиционные методы лечения попрут на пенсию. Теперь-то ему уже лет девяносто, если жив, конечно, но я уже привык, что надо молчать...

– Ну и дела, - мечтательно вздыхает Раиса.

Что до меня, я молчу в тряпочку. Влажные ледяные змейки ползут по спине, в ушах - набат, и воздух пузырится с хрустальным звоном, словно бы реальность соткана не из надежной материи, а из капелек холодного стекла, что беспорядочно мельтешат, но каким-то образом остаются на месте. Так всегда случается, если я в смятении, а как еще обозначить нынешнее мое состояние? "Смятение" - это еще мягко сказано.

Глава 73. Дурьодхана

Буквально: "с кем трудно сражаться"...