Горе подступало к порогу их дома черной водой, а после ареста Ольги беда, как разбушевавшаяся река Нева, только прибывала. Она разливалась все больше, выше, проникала в дом, и вот беда уже Ксении по самое горло — не вынырнуть, не спастись. В сентябре Ксения узнала об эмиграции сестры, в октябре от испанки умер отец, а вскоре — мама.

Через пару недель после смерти матери Ксения впервые за долгое время взглянула на себя в зеркало и отшатнулась, увидев изможденную, худую женщину, в которой никто бы не узнал прежнюю двадцатилетнюю Ксюту. Со смертью родителей она осиротела и погрузилась в абсолютное одиночество. У нее больше ничего не осталось, разве что воспоминания, неистраченная нежность к Коле, о судьбе которого она ничего не знала, да вот еще собачка Нелли.

Но сегодня она лишилась и последнего утешения.

Утром Ксения, как обычно, вывела Нелли на прогулку. Они прошли по набережной и уже почти вернулись к дому, когда проходящий мимо прохожий (черный полушубок, борода — вот все, что Ксения запомнила) выхватил маузер и выстрелил в собаку. Собака взвизгнула и осела на снег.

— Нелли! — вскрикнула Ксения.

В карих собачьих глазах застыли слезы.

Ксения опустилась на снег и долго гладила засыпающую Нелли.

Пожилой дворник Аким, знавший сестер Ларичевых с детства, вышел на набережную и вздохнул:

— Ну, барышня, этак замерзнете, вставайте. Тут уж горю не поможешь. Я помогу похоронить.

Вернувшись домой, Ксения легла на кровать напротив окна и долго смотрела на падающий снег. У нее больше не было сил. Засыпай, Ксюта…

Когда вечером в дверь постучали, она не поднялась. Но кто-то стучал и стучал, снова и снова. Поняв, что дверь разнесут, Ксения сползла с кровати и поплелась в прихожую. Открыв, она не поверила своим глазам. На пороге стоял Николай Свешников.

— Мне дворник сказал, что ты дома, — пояснил Николай.

— А Оли нет. Есть только я, — виновато, словно извиняясь за то, что Ольги нет, а есть только она, нежеланная, нелюбимая, — промолвила Ксения.

— Знаю, что она уехала. Я пришел к тебе, — Николай прислонился к дверному косяку. — Меня вчера выпустили из тюрьмы.

Ксения смотрела на него. Коля — усталый, постаревший, но такой долгожданный!

Он пошатнулся и сильно закашлял.

— Коля, что с тобой? — охнула Ксения и, не дожидаясь ответа, распахнула дверь. — Да входи же! Входи!

Три недели она боролась за его жизнь, отвоевывая Колю у болезни, уже унесшей жизни ее родителей. Николай сгорал от испанки. Ксения выхаживала, спасала, возвращала его с того света, не думая для кого старается, для Оли или для себя? Для самого Коли! Три недели она провела рядом с Колиной кроватью — держала его за руку и молилась. «Господи, ты отнял у меня всех, кого я любила, но этого, последнего, оставь, прошу тебя».

И вот однажды, в начале февраля, слабая Колина рука сжала руку Ксении. Проследив за его глазами, Ксения увидела, что Коля пришел в себя и смотрит на солнечный луч, светивший в окна.

— Уже весна? — спросил Николай.

И хотя на дворе еще был ветреный февраль со всеми его вьюгами и холодами, Ксения, совершенно в это веря, сказала, что весна, конечно, уже наступила. Сейчас, в это утро. «Господи, спасибо, ты сохранил ему жизнь. А большего мне не нужно».

Когда пришла настоящая весна, с уверенной капелью и птичьим гомоном, Николай полностью оправился от болезни. Как-то естественно получилось, что после выздоровления он остался в квартире Ларичевых; Ксения перебралась в комнату Оли, а Николай стал жить в ее комнате.

О прошлом они не говорили, лишь однажды Николай коснулся болезненной темы и скупо рассказал, что полгода находился под арестом за «контрреволюционную деятельность» и что в январе его выпустили (за него вступился кто-то из прежних товарищей по партии, занимавший теперь высокий пост). Но остальным арестантам из числа его знакомых, проходивших с ним по одному делу, повезло меньше — многих из них расстреляли.

Не зная подробностей, Ксения поняла главное — история с арестом надломила Николая. И если за его физическое здоровье она больше не волновалась, то его душевное здоровье вызывало у нее тревогу. Николай как будто утратил ко всему интерес; революция, составлявшая главный смысл его жизни, больше его не интересовала, а других смыслов он не нашел. Ксения видела, что в нем бродит лютая тоска, и хотела ему помочь, но он отвергал ее помощь и все больше замыкался в себе.

В глубине его души словно залегла обида и досада; и вот как-то, в один из мартовских вечеров, эта горечь вдруг поднялась и обернулась против Ксении.

— Зачем ты меня спасла? — в сердцах бросил Николай. — Разве не видишь — я жить не хочу. Нет больше смысла.

Слова Николая пронзили Ксению как лезвие.

— Но, Коля, так нельзя, разве можно так… — беспомощный протест проколотой иглой бабочки.

— У меня все отняли. Сил больше нет. Ничего не хочу, не знаю, как жить.

Лезвие вошло еще глубже.