Поцелуем он все мысли раздавливает. Не помню, о чем спорили, пытаюсь зацепиться за то, что происходит дальше.

Как мои соски царапают его грудину, и он вдавливает меня в себя с сокрушительной силой.

Как стоны фейерверками лопаются, когда безжалостность рта обрушивается на мякоть моей груди и даже живот.

Как мотаю головой, а он выцеловывает мои губы до укусов, до слабой ранки, которую зализывает.

Путаюсь пальцами в ширинке. Он помогает мне и сжимает член устрашающе крепко перед тем, как позволить мне прикоснуться.

Ничего толком рассмотреть не успеваю: он сосет остатки живой кожи у меня на шее, пока я, задыхаясь, дерганно ласкаю бархатную поверхность члена. Нащупываю венку, оглашаю постыдным мычанием, и Кулаков кончает мне на руку, заляпывая и платье.

Потом он натягивает лиф этого платья обратно. С какой-то растянутой во времени осторожностью. Шлейки я поправляю беспрестанно, и не решаюсь взгляд отвести от одной точки на его торсе.

Затем он футболку надевает, и теперь я втыкаю уже в темную ткань. Вася спонтанно зализывает саднящее местечко у меня под ухом. Там, где шея начинается. Там, где удары сердца можно подсчитать.

Я отмираю, когда он на ноги меня поднимает. Бросаюсь к сумке, типа телефон проверить. Оттираю сперму с ладони. Хочу помыть руку, но не могу. Физически не могу.

Снова. Я снова повелась. От шока даже горечь безвкусна.

Он все еще стоит на том же месте, когда невольно глаза поднимаю на зеркало.

— Так что «тебе в жизни никто»? — Говорит так сипло, что не все слова различаемые. — Ты не договорила.

Я закрываю глаза, чтобы тотчас же их открыть.

— Хочешь знать правду?

Он сжимает ладони в кулаки, но останавливается, один раз только рыпнувшись. Глаза его в зеркале агонизирующие.

— Говори давай.

И я прыгаю с трамплина. Прямо в открытое море.

Впервые в жизни, мне плевать на страховку.

— Никто и никогда не делал мне так хорошо, как ты тогда в машине. Даже я сама. Надеюсь, ты хоть теперь-то счастлив, хоть в чем-то, хоть немного счастливее, ценой моего унижения. Счастливой победы!

Ухожу, дергая ремешок сумки неотесанно и выбрасывая салфетку случайно мимо мусорника.

И не возвращаюсь в «конференц-зал», а иду в город, в надежде отсидеться у Миры Никоновны.

У входа в «Все по 15» маячит полиция, поэтому чуть ли не на бег срываюсь.

Внутри важно расхаживают двое полицейских и сам начальник. Мира Никоновна и какой-то замызганный подросток сидят в уголке с другой стороны. Где-то я его видела…

Оказывается, несчастного на вид ребенка поймали на краже. Он смотрит злым щенком на всех взрослых, включая меня.

Начальник полиции всегда казался мне мудаком, но приятно получить подтверждение. Петренко уже подростка на семь лет посадить собирается.

— Где твои родители? Еще раз, имя, фамилия. Документы-с?

Тотальная молчанка от мальчугана не удивляет.

Кажется, он даже зубы сцепил за плотно сжатыми обветренными губами.

— Такими делами разве не ювенальная полиция занимается? — стараюсь говорить одновременно властно, но спокойно.

Петренко окидывает меня взглядом утомленного снисхождения.

— А вы… видите здесь «ювенальную полицию»?

Он комично оглядывается и разворачивается в разные стороны.

— Нет? — намеренно удивленно спрашивает он. — Тогда мы продолжим выполнять свою работу. Вы, гражданочка, идите, косметика в конце улицы продается.

Один из полицейских снова допрашивает мальчугана. Петренко предупреждающе позвякивает связкой ключей, будто он забыл, что не на экране американского триллера находится, а в магазине «Все по 15», в Васильках.

— Ты… разве не из детского дома? — осторожно интересуюсь у подростка.

Его голубые глаза, обрамленные пушистыми русыми ресницами, напоминают безмятежность летнего неба.

Впервые из его взгляда исчезает озлобленность. Он моргает учащенно, смотря на меня. И я невольно улыбаюсь.

— Я там не живу, — бурчит он. — Больше.

— Так, так, так. Так это сбежавший паразит, еще год назад? Ну приехали, — тянет начальник участка.

Целый год? Где же он был? И почему мне никто не сказал, что сбежал воспитанник? Мы с Матвеем, конечно, отдалились друг от друга, но не до такой степени.