Д е в у ш к а сидит, не двигаясь, и смотрит в одну точку.

Мать. Вот я тебе взамен плаща принесла. Платьице. Тоже французское. Носи на здоровье.

Д е в у ш к а молчит.

А посмотри-ка сюда на это колечко. Это сапфир, целый карат, а кругом него шесть бриллиантиков, небольшие они, правда, по одной десятой карата, но зато чистой воды, я узнавала. Это мне от свекрови подарок. А ей — от ее матери, а той — от ее. Фамильное. И ведь тяжелые времена у них были, особенно перед войной, а с колечком не расстались. И мне в войну туго пришлось, и я это колечко не продала. Теперь ты носи. Давай палец — надену.

Д е в у ш к а молчит.

Я давно уже частный кабинет содержу. Сначала на физиотерапевта училась, но там какие же деньги — коробка конфет или бутылка коньяку, — а мне деньги очень нужны. У меня деньги есть. Пять тысяч рублей тебе даю. Сейчас и доверенность напишу. Вместе пойдем и заверим. А?

Д е в у ш к а молчит.

Мать. Шесть тысяч?

Д е в у ш к а молчит.

Восемь?

Д е в у ш к а молчит.

Больше у меня нет.

Пауза.

Да не сиди ты как истукан. Скажи что-нибудь, ну, обругай меня, заплачь, так ведь и ума недолго решиться.

Д е в у ш к а молчит.

Я понимаю, как тебе тяжело, я ведь мать, я понимаю, в молодости беды трудно переносить, потом уже легче, а в молодости трудно, но ведь не убили тебя, не изувечили, и никто ничего не видел, не знает, да восемь тысяч я тебе предлагаю, все что есть. Купишь себе машину, станешь в ней по городу разъезжать, да такая мордочка, как у тебя, да за рулем из окошка машины — весь город за тобой побежит, про своего женатого старика и думать позабудешь. А страшное — оно ведь со временем забывается, я сама много страшного в жизни повидала, и ничего, ведь живу. А изувечить бы я тебя ему не дала — я все время под дверью стояла.

Пауза.

Ну, скажи что-нибудь.

Д е в у ш к а молчит.

Мать(кричит). Да скажи же что-нибудь, наконец!

Девушка. Пойду я.

Мать. Я тебя не пущу. Я тебя сейчас никуда не пущу. Ну куда ты с таким лицом пойдешь? Я однажды женщину встретила с таким вот лицом, прошла мимо да обернулась — а она уже под трамваем без головы. Вот какое у тебя сейчас лицо. Принести тазик? Не хочешь? Ну, перестань, переодень платье. Твое — смотри — порванное по подолу. Как ты в таком рванье по улице-то пойдешь? Ты только руки подыми. Я сама одену. Вот так. А платьице-то в самую пору. Да какая же ты в нем нарядная и хорошенькая! А еще в машине не хочешь ездить. Да из машины ты будешь краше королевны! Сядь сюда. Я тебе сейчас кое-что расскажу. Вот послушай. Ты, конечно, меня не во всем поймешь, ведь ты еще девушка… молодая еще, но с чужого горя твоей душе полегчает, увидишь.

Замуж, девушка… замуж я вышла в восемнадцать лет. Свадьба у меня была, как у всех, только, может быть, цветов было побольше, чем у других, да платье мое подвенечное, может быть, было побогаче, чем у других, да целовались под крики «горько», может быть, крепче и дольше, чем другие, да на свадьбе гуляли дольше, чем полагается — очень любил меня мой жених. Отец у него был академик — богатый был человек. Ну вот. Зажили мы вдвоем с молодым мужем в новой квартире. Год прожили, два, четыре — а детей все нет. А иметь детей мы с ним очень хотели. Не знаю, может быть, желание иметь детей по наследству передается, я замечала, он среди троих рос, а моя мать была матерью-героиней, двенадцать нас было, что даже по тем временам было большой редкостью, а сейчас такой большой семьи и вовсе нигде не встретишь, разве что где-нибудь в Узбекистане, — так видно ему желание иметь ребенка от своей матери передалось, а мне от многодетной своей досталось. Поначалу мы с ним только о ребенке и говорили: где кроватку поставим, как коляску по лестнице удобней свозить, в каком скверике с дитем гулять лучше, — все, все мелочи подолгу с ним обсуждали, иногда даже ссорились, когда каждый на своем стоял, как хорошие родители при живом дите. Ну а детей у нас все не было. К каким мы только врачам-профессорам ни обращались, каким советам по части ночного поведения ни следовали, какие процедуры я только ни принимала, какие уколы ни делала, по каким курортам-санаториям ни разъезжала, за границей несколько раз была — а детей все не было. Врачи ничего не находят — а детей нет. Потом я уже и иглоукалывание пробовала, и к гомеопатам ходила, потом к знахаркам стала похаживать, к Богу обратилась, святой водой нагишом зимой обливалась — все напрасно. А ночами все снится и снится мне: преданно смотрят мне в лицо веселые синие глазенки, и беззубый ротик улыбается розовыми мокренькими деснами, и крошечные бархатные ручки с ямочками на локотках ко мне тянутся. В общем, что говорить, извелась я. Да и муж извелся. И вот через пять лет таких вот терзаний появились у меня кое-какие признаки… Ты еще девушка…

В общем, ты этого еще не знаешь, но признаки такие, на которые можно надеяться. Я от радости и гордости тогда совсем ошалела, но мужу ничего не сказала, чтобы напрасно его не обнадеживать, — вдруг, думаю, беременность мнимой окажется, — есть такое понятие в медицине, когда все признаки беременности есть, даже тело в размерах меняется, даже схватки и потуги наступают самые настоящие, а только роды пустые оказываются: нет и не было во чреве дитя. Я к тому времени всю подноготную этих вопросов уже изучила. С этой мнимой беременностью в истории было немало курьезных случаев, как придворные врачи ошибались. Думаю, что и теперь врачи ошибиться могут. И ведь именно с той, которая очень ребеночка ждет, такое может произойти. Только вскоре муж сам все заметил и уж ни о какой мнимой он и думать не стал, тут уж и я с ним свои опасения позабыла. С этого дня счастье поселилось в нашем доме. Я все свободное время крохотные распашонки шью, чепчики и носочки вяжу, мережку по краям пеленочек и простынок делаю, бантики всюду пришиваю — мне очень хотелось девочку, и непременно с ямочками на щечках и с беленькими кудряшками, а мужу, конечно, больше сына хотелось. И ведь вот смешной — уже тогда норовил в заговор с ним вступить: припадет головой к моему животу, пошепчет что-то и потом ухо приложит и слушает. А потом скажет: «Сын будет, непременно сын. Он мне сам сейчас на ушко сказал». В то время муж не давал мне пальцем шевельнуть — сам полы мыл, сам по магазинам бегал, сам стирал, стыдно сказать — сам мне голову мыл! Все боялся, как бы не случилось чего. Мне он тогда велел с работы уйти, и я целыми днями ходила тогда в картинные галереи, в концертные залы и в оперу — кто-то сказал нам, что если во время беременности смотреть на прекрасное, то ребенок и красивым родится и художественный вкус у него будет, вот я и старалась. Только на шестом месяце произошел у меня выкидыш. Долго мы горевали. У мужа виски поседели, хотя ему тогда двадцать шесть лет всего было. Стали жить дальше и дальше надеяться — ведь если один раз у нас получилось, почему бы не быть другому?

Через год я заметила, что опять беременна. На этот раз мы с мужем решили, что мне надо сразу лечь у больницу на сохранение. На третьем месяце я легла и до шестого сто дней на жесткой доске ногами вверх почти без движения отлежала. Только все равно на шестом месяце опять выкинула. И так было еще семь раз. В начале беременности я ложилась и на шестом выкидывала. Врачи ничего понять не могли. Но мне и мужу говорили — надейтесь. Но нам этого говорить не надо было — мы с ним и без того надеялись. Очень надеялись. На восьмой раз врачи от меня не отходили, повернуться с боку на бок не давали, с утра до вечера на уколах держали — и спасли ребенка. Правда, родился мальчик восьмимесячный, но вес был почти как у доношенного и с виду вполне здоровый. Муж, как узнал, зарыдал от счастья — стоит под окном, смотрит на нас, улыбается во весь рот, а плечи так и трясутся. Мне он корзину свежих розовых роз прислал — а на дворе зима была, — а врачам целый ящик шампанского, еле уговорили взять. Принесла я мальчика домой. Ну, и начали мы с мужем разворачивать его, агукаем с ним целыми днями, каждый день в натопленной спальне кипяченой водой со всякими травами вдвоем купаем, я его в новые распашонки с бантиками каждые полчаса переодеваю, муж сердится, велит ему тельняшечки надевать — мужик, дескать, растет, — он целую груду крохотных шерстяных тельняшечек где-то раздобыл, только я все равно тельняшечки без внимания оставляю; был мой ребеночек розовый, с ямочками на локотках, с шелковыми беленькими кудряшками, с румянчиком во всю щечку, да повсюду кругом него кружева тонкие и бантики атласные — на улице все его за девочку принимали, все его в один голос расхваливали. Жили мы тогда с мужем, как в сказке. Сколько счастья тогда у нас в доме было! Мы, бывало, днями рта не закрывали от смеха — такой забавный наш ребеночек был. Страшно теперь это время вспомнить — мы, наверное, этим счастьем Бога-то и прогневали, — позавидовал нам Господь Бог, видно, нашему счастью, сам, проклятый, такого не видел. Правда, был в то время один врач из районной детской поликлиники, который, посмотрев однажды сыночка, сказал, что реакция зрачка ему что-то не нравится, что это может значить серьезное отклонение от нормы, но муж того врача выгнал из нашего дома, выгнал — распахнул перед ним дверь настежь и сказал: «Мы в таких горе-врачах не нуждаемся, уходите немедленно». И я была с ним согласна — ни одного худого слова о нашем сыночке мы слышать не желали. Тут же позвали мы другого врача, частного, платного профессора, на машине его привезли, много денег заплатили, попросили его зрачок нашего ребеночка посмотреть, он посмотрел и утешил нас: все пока в норме, а про зрачок судить еще рано. Дальше наша сказка длится, живем мы день ото дня в таком небывалом счастье.

А в два года опомнились — все детишки давно бегают, а наш ребеночек лежит пластом, даже не садится. Ну и пошло. Врачи за врачами, диагноза сначала не ставили, велели несколько раз в день гимнастику с ним делать, массаж, я с утра до вечера возле него стою, ручки и ножки ему сгибаю и разгибаю, массажиста наняли, вроде бы лучше нашему мальчику стало — сначала головку поднимать начал, потом со спинки на животик стал переворачиваться, ну мы подумали, что поправляется он, а тут ему уже и три года исполнилось, все сверстники вокруг уже лопочут без умолку, забавными словечками родителей тешат, резвыми ножками топочут, а наш сыночек все еще в кроватке лежит, пузыри изо рта пускает и мычит как-то странно. Ну, собрали мы консилиум из самых знаменитых профессоров, и консилиум наш объявил всю страшную быль, как она была: глубокая имбецильность — это одна из степеней слабоумия, между дебильностью и идиотией. К этому времени он уже на хорошенькую девочку не походил: волосики у него, правда, беленькими и кудрявыми остались, но в личике у него что-то нехорошее стало проглядывать. Муж стал настаивать, чтобы его в психиатрическую больницу навсегда отдали — мол, будет там за ним хороший пожизненный уход и окружение ему соответствующее, дескать, зачем из-за неполноценного ребенка всю жизнь двум здоровым людям калечить, мол, мы можем попытать счастья и еще раз, — только тут уж я ни в какую.