Глава 27. Пир горой.

Особо уговаривать никого не пришлось. Все расхватали тарелки, ложки и вилки и с рвением принялись за дело. Гора еды, выросшая посреди стола стараниями хозяйки, убывала с молниеносной быстротой.

Матрёна одобрительно работала челюстями и кивала мощной головой. Она загребала всё, что попадалось под руку: шпроты в банках, апельсины, маслины, торт, пачки печенья, связки бананов, майонез, конфеты, галеты, виноград, шоколад – и тащила прямиком себе в рот.

Бабка Нюра бесстрашно выгрызала середину из ватрушки.

Домовой Добрыня орудовал ножом и вилкой, как настоящий английский лорд. Возьмёт с блюда шматок ветчины, ножиком аккуратно кусочек отрежет и в рот его. И сидит, глаза к потолку закатив, дегустирует. Да ещё Веньку поучает и о хороших манерах разговор с ним ведёт.

– Нож держат в одной руке, - объясняет Добрыня, - а вилку совсем в другой. То есть, получается, что в разных руках их держат. Не в одной и той же. А дичь вообще без ножа едят. С ножом – только всякие олухи.

– А где тут дичь? – никак не мог взять в толк Венька.

– Дичь – это ты, Вениамин Иванович. Потому что этикета не знаешь и чавкаешь, как хряк на свиноферме.

На самом деле домовой, конечно, всё перепутал. Потому что чавкал вовсе не Венька, а горячо и любовно обнявший свою миску Самсон. Он сидел в своём дальнем углу и чавкал, хрюкал, мычал, сопел и даже постанывал от удовольствия. А бабушка Серафима без устали подкладывала ему всё подряд: и сосиски, и карамельную пасту, и курагу, и пирожные, и замороженную вишню, и зелёный горошек. Леший зачёрпывал еду своей огромной, как ковш, пятерней. Опрокидывал её в широко распахнутую пасть. И опять зачёрпывал, опрокидывал, зачёрпывал, опрокидывал, зачёрпывал. В конце концов до того наугощался и напробовался всего подряд, что отвалился пузом кверху и решил, наверное, что оказался в раю.

В довершение картины жаба Анисья выпрыгнула из своих часов и скакала теперь по Самсоньей голове, как по родному болоту, громко квакая от удовольствия.

– Ква! Ква! Ква!

– Ура! Ура! Ура!

И появилась невесть откуда балалайка. И забренчала на ней Серафима, запела свою «барыню». А Матрёна – руки в боки - отплясывать пошла. Платочек с головы сдёрнула и ну им махать, такт отбивать. А под платочком у Матрёны была, оказывается, косичка. Маленькая, тоненькая, как крысиный хвостик. Но Матрёне очень даже шла и голову её украшала.

Добрыня – тот всё больше фокусы показывал. В основном, конечно, с мухами. Поймает, в кулак зажмёт, дунет, плюнет, ладонь раскроет, а мухи-то и нет! То ли улетела, то ли ещё куда подевалась – домовой своих секретов никому не раскрывал.

Потом ещё Серафима стихи читала. Не такие, как в первый раз, а нормальные, из книжки. Про царя Салтана, князя Гвидона и царевну Лебедь. Иногда, конечно, слова забывала.

Кто-то что-то там поёт,

И чего-то там грызёт,

А яички не простые,

Все скорлупки золотые…

В общем, путала литературу с действительностью и ни к селу ни к городу приплетала везде свою золотоносную Корябу.

«Ну и пусть, - думал Венька, глядя на бабушку с умилением и любовью, - Сто пять лет женщине, имеет право и подзабыть. Главное, чтобы больше не раздваивалась и всегда такой, как сейчас, оставалась».

Впрочем, она вовсе и не думала раздваиваться! Зачем ей теперь это было надо, когда вокруг расцвела такая красота и гармония.

Да и сама Серафима Ферапонтовна в своём цельном обличии стала несказанно хороша! И всё было при ней – кураж и домовитость, лёгкий нрав и деловой ко всему подход, радость и печаль, хозяйство и праздник, клоунада и уютный быт, в общем полное, можно сказать, равновесие и совершенство. Особенно в смысле полёта.

Взлетала Серафима теперь легко, без выкрутасов и резкостей. И парила плавно. Скользила высоко, под потолком, свободной птицей.

– Я не я буду, если тебя, Вениамин Иванович, летать не научу, – пообещала она торжественно Веньке.

Часть 3. НЕБЕСНАЯ РЕКА, ВЫСОКИЕ ОБЛАКА.

Всё выше, и выше, и выше

Стремим мы полёт…

П. Герман

Глава 1. Уроки волшебного пилотажа.

Поначалу-то у Веньки вообще ничего не получалось.

И подпрыгивал он, часто-часто мельтеша руками. И, лёжа на животе, старательно гудел, перекатывался с боку на бок. И, уцепившись двумя руками за яблоневую ветку, свисал сарделькой, бултыхал в воздухе босыми ногами.