— Ой, гляди, женка, я женюсь, ей-богу, женюсь. Пожалеешь тогда…

За этот трудный год Протасевич похудел и казался еще выше. Он стоял на пороге и, держась за ручку двери, смотрел на Лиду. В глазах его плясали хорошо знакомые ей огоньки, которые и поддразнивали, и пугали одновременно. Чтобы не выдать этого своего испуга, стараясь говорить спокойно и независимо, она небрежно кинула:

— Не женишься на колхознице. Ты своих землячек перерос уже. — В голосе звучала издевка.

— Чудачка! А если на учительнице?

К этому она была не готова и, едва владея собой, не выдержала:

— А может, секретаря районной газеты выберешь?

Он тоже не ждал такого и ответил не сразу. Помолчав, а потом, должно быть желая поддеть, отозвался:

— Что и говорить, женщина она интересная.

И выдержал взгляд, в котором ядовитой змеей вскинулась ревность к той, другой, незнакомой, но в какой инстинктивно угадывала опасность.

Что-то подсказывало, что ее, Лидино, место в сердце Андрея может занять, если еще не заняла, именно та.

— И человек славный.

— Успел уже убедиться? — Лида пристально вглядывалась в его, как ей казалось сейчас, совсем чужое лицо.

Загорелое дочерна, с глубоко запавшими глазами, оно лишь отдаленно напоминало того худощавого, подтянутого парня, с которым она случайно познакомилась десять лет назад на попутной машине, когда ехала к сестре в гости… Только тогда он был демобилизованный офицер в старой, поношенной уже форме. А сейчас в отличном, «люксовском» костюме. Стоял в дверях, как чудилось Лиде, посторонний уже и ей, и детям, и дому, готовый в любую минуту с легкой душой захлопнуть за собой дверь.

— Кстати, она тут, в Минске. Возможно, поедем домой вместе.

Он нарочно не ответил на вопрос, нарочно сказал: «Поедем домой вместе», чтобы отомстить за все: и за подозрительность, и за злость, и за этот последний год, превращенный ее упрямством в каторгу.

— Счастливого пути.

— Благодарствую. Схожу еще по делам, а ты, пожалуйста, в пять постарайся быть с детьми дома. А то опять уеду, не повидав их.

«Не повидав их…» Только уже «их». Чтобы не дать обиде прорваться наружу, Лида сказала тоже чужим, враждебным голосом:

— Не думаю, чтобы они очень тебя тревожили. — Она имела в виду детей. — Тебя больше теперь беспокоят дела. — Она с нажимом произнесла это ненавистное ей «дела». — И встреча с секретарем газеты…

— Зря ты так. А секретарю я позвоню. Обо всем сговоримся по телефону.

Он знал, что этих слов уже сверхдостаточно. И чтобы не слышать, что еще она скажет — хорошо представлял себе, — Протасевич действительно с облегчением нажал на ручку двери, закрыл ее за собой.

Это было, несомненно, не по-мужски: довести до такого состояния. Но как мужчина, как муж другой «выучки» он не мог придумать.

Седых волос за этот год у него прибавилось и не без ее помощи. Пусть теперь подумает. Пускай делает что хочет… Весьма кстати вспомнила про секретаря. Сам бы не сообразил. Протасевич закурил и с жадностью затянулся. Чудесно. Надо будет поехать домой вместе с Дороховой. Он задумался, но не о ней, а о том, как это странно звучит «домой». Из дому и домой. А собственно говоря, где теперь его дом? Куда сильней его тянет? В этот теплый, уютный, с тяжелыми, дубовыми дверьми, где неслышно ступаешь по ковру, где звенят голоса детей — его детей? Или в тот, под старой соломенной крышей, покрытой зеленым мхом, тот, с громадной, на полхаты, печью и холодным земляным полом? В тот, где мальчик всего на два года старше его Тани и девочка, однолетка ее, не ждут, чтобы за столом их уговаривали поесть, сами уже знают цену хлеба, едят так, что за ушами трещит? Не обронив и крошечки.

Вспомнив про детей, Протасевич почувствовал, как сразу отвалились от сердца и злоба на жену, и мужское самодовольство, и та легкость, с которой он захлопнул за собой дверь. Без них не представлял своей жизни. И в то же время в пору особенно горячую, когда и минуты не было свободной подумать о чем-то еще, по нескольку дней не вспоминал их.

А если и вспоминал, то лишь столкнувшись с чужими детьми: когда умывался и Костик поливал ему на руки или когда просил Томку подмести веником хату.

Эти чужие дети любили его и старались угодить. И он тоже полюбил их, частенько называл сынком и дочушкой. Они воспитывались у стариков — деда и бабушки: мать умерла, а отец завербовался, уехал куда-то в Карелию и не подавал о себе вестей. Не привыкшие к лишнему куску хлеба, к заботам о себе, дети больше всего тянулись к ласке.

Понимая это, как бы ни был он занят, Протасевич всегда выбирал минутку, чтобы приласкать их, похвалить за сделанное. И в таких случаях всегда вспоминал своих детей — Таню и Алика.