— Я… я… Ваниус… — стонет женщина от болезненного удовольствия. Ей так этого не хватало! Как она жила столько лет без объятий своего господина? Он хватает её за волосы, отстраняет, переворачивает, ставит на четвереньки и погружается снова, злорадно поглядывая на пленника, закованного в цепи.

— Смотри, Нэрьярд Висталь. Скоро так же стонать подо мною будет твоя королева…

И камеру наполняют пошлые шлепки, кровь из порезанных женских рук размазывается по полу. Всё это заводит барона ещё больше. Последняя капля к экстазу — ало-чёрная дымка, начавшая окутывать узника. Пробуждающаяся ярость. Именно то, что нужно. Барон смеётся: «Стань псом, дерьмовый король. Не будь тебя, я бы давным-давно заполучил свою королеву».

Разрядившись, Ваниус фон Трис натягивает съехавшие к щиколоткам штаны и презрительно пинает ползающую у ног игрушку. Хула да Нэя — сильное заклинание. Наложенное по велению Тёмного, по приказу оного однажды ослабленное. Девица Грёжес должна была поверить, что выкинутая за ненадобностью отныне распоряжается собственной жизнью. Он бы её убил. Желаемого ублюдка она так и не зачала. Учитель решил иначе — оставить на болоте и забыть о её существовании. Если выживет — держаться на расстоянии, пока не придёт нужное время. Пришлось подчиниться. Правда, недолго осталось Безликому им понукать. Заполучив Силу Камня, он тут же сорвёт сдерживающие путы.

В дверном проёме появляется маг лековена, недавно получивший мысленный приказ господина явиться, чтобы забрать и запереть Алевтину Грёжес в её камере.

С помощью нижней темницы ранее Ваниус фон Трис стремился сломать волю похищенной жрицы, навевая кошмары, неотличимые от реальности и оставляющие на теле болезненные раны.

Просчитался. Ему подсунули подделку. Теперь придётся штопать носительницу Силы Камня, спасая от смерти. Мало радости, но выбора нет. Умрёт жрица — он потеряет всё. В первую очередь — Ари Шамэю Грёжес, желаемую несколько столетий. С самой первой встречи она пробудила в нём голод, который никому не утолить. С самой первой встречи он решил — она будет его! И исполнит сокровенное желание, даже если придётся переступить через себя и отыграть заведомо отвратительную роль.

С усилием разлепляю сомкнутые веки. Всё ещё темно. Чуть пошевелившись, вскрикиваю из-за пронзившей от макушки до пят жгучей боли. Слышу заботливый голос.

— Тише, Ариш.

— Орокиос? — сиплю устало.

Его излюбленный восторг.

— Да-да!

— Как… — Мысли путаются. — Где я?

— Ты в обители. — Ощущаю нежные пальцы на своей щеке. Они скользят выше по виску, снимая с моих глаз плотную повязку. Дневной свет слепит. Зажмуриваюсь. Храмовник смеётся. — Ты поосторожнее, вся в синяках.

Синяки и травмы? Вглядываюсь в знакомое лицо. Светлое, доброжелательное. Смотрю на свою левую руку, перемотанную от кончиков пальцев до плеча.

— Перелом?

— Парочка.

Улыбка его подбадривающая, привычно открытая, искренняя. Несмотря на это, она не разгоняет кошмара, сотканного воспоминаниями о падении и накрывшем камнепаде. Охватывает удушье. Отвернувшись, захожусь кашлем, мучительно вздрагивая. Рёбрам досталось, левую руку ломит, в голове звенит, хоть о спинку кровати бейся, чтобы унять тугую пульсацию в затылке. Видимо, упав, основательно приложилась. Третий раз, если подсчитать. Что-то голове моей горемычной последнее время достаётся.

— Госпожа Грёжес? — испуганно выдыхаю, вспомнив, что в пещере была не одна.

Орокиос мгновенно успокаивает:

— За нею абонесса присматривает. Вас обоих травмировало, хотя от гибели защитный камень уберёг.

Груз с души.

Удерживаю Орокиоса, когда он собирается отступить.

— Обезболивающая настойка найдётся? — силюсь улыбнуться.

Плохо выходит. Лицу, кажется, тоже перепало.

— Найдётся, — оглядывается заботливый малый.

Наблюдая за его суетой в совершенно незнакомой комнате, я не могу избавиться от подспудного беспокойства. Может, из-за него пространство искажает лёгкое марево: то гобелен превращается в уродливую статуэтку, то солнечные лучи, неестественно преломляясь, дырявят твёрдые предметы, впуская красные испарения через образовавшиеся бреши. И высокая фигура Орокиоса полнится, раздаётся в талии, а потом снова суживается, принимая привычные очертания.

— Выпей, — вернувшийся «лекарь» помогает чуть приподняться с подушек. Подносит к моим губам ребристую бутылочку.

Делаю глоток. Кривлюсь. Вкус отвратительный, горький до невозможности. И запашок убойный.

— Теперь отдыхай, — он заботливо укрывает меня покрывалом.

Сон подкрадывается незаметно. Вязкой тягучей патокой, в которой бьёшься угодившим в ловушку мотыльком, не в силах освободиться. До нервного срыва, до шепчущих губ, до крика. Отовсюду доносятся зловещие голоса. Они неразборчивы и хаотичны, как танцующие язычки каминного пламени, в котором мне видятся звери, разрывающие на части свою добычу. В какой-то момент пламенные образы нападают и начинают терзать уже меня. И я умираю, а потом, воскреснув, превращаюсь в осколки битых зеркал…

Резко проснувшись, отираю пот со лба уголком бежевого покрывала. Мне жарко. Тело горит, и плавится разум, плывёт окружающий мир. Он как незнакомый, тронутый приливной волной берег, покрытый щепками рухнувших надежд. Такова смерть, когда подходишь к границе и познаёшь жестокость конца.

— Жизнь хуже, — раздаётся внутри голос Ари Шамэи Грёжес. — Она убивает послушных. Между святым и грешником обязательно выберет падшего, ибо в нём больше свободы и дикого неповиновения. Жизнь ненавидит рабство, диктуемое границами. А ты их постоянно устанавливаешь, Ариш. Отвергаешь любовь, потому что боишься довериться. Границами можно назвать и узкие рамки обычного быта, шаблоны морали и социального статуса. Ещё границы — это разность желаемого и действительного. То мой предел… — звучит неожиданная откровенность королевы.