Тут и меня пронзило болезненное, уничтожающее понимание того, свидетелем чего стал Влад. Лучший друг, парень, которого я всегда любила… видел, как меня насилуют. Лучше бы он не приезжал. Лучше бы мне было умереть. Лучше…

Я снова заплакала. В вену мне укололи какой-то препарат и завели в карету скорой. Дверца закрылась. Рядом со мной села участливая женщина-доктор и стала приговаривать, что скоро всё будет хорошо. Что мне помогут. Завыла серена, а я погрузилась во тьму, укачиваемая транквилизатором и монотонным гудением мотора.

Потом была больница. Мама дежурила со мной сутками, иногда её сменял Влад. В такие моменты я отворачивалась к стене и закрывала глаза. Боялась увидеть то, что знала точно — увижу в его глазах. Жалость. Отвращение. Из Германии вернулся Марк, грозясь сравнять с землёй ублюдка, позарившегося на его маленькую сестрёнку. Все пытались меня разговорить, но я молчала. У меня не было сил и желания говорить. На четвёртый или пятый день пребывания в больнице я проснулась и увидела Влада, снова сидящего в кресле в дальнем углу палаты. Рискнув, я решила посмотреть в лицо своему страху. Своему другу. Тот взгляд я запомнила до конца своей жизни. Тяжёлый взгляд родных карих глаз, полный гадливости и осуждения. С трудом подавив слёзы, которые огнём жгли глаза, я отвернулась и крепко зажмурилась, желая, чтобы из памяти улетучился образ друга, смотрящего на меня, как на грязь под ногами. В то утро, вызвав экстренной кнопкой медсестру, я произнесла первую фразу за последние несколько дней:

— Пусть он больше не приходит…

Наши дни…

Марк позаботился обо всём, оградив меня от суматохи, которую потянули за собой похороны. Заказал венки, панихиду, выбрал приличное кафе для поминок. Сделал всё, чтобы сберечь моё эмоциональное состояние в приблизительном порядке. Сами похороны прошли, как в тумане. Помню, как батюшка отпевал рабу божию Татьяну, помню, как гроб опускали в тёмную яму рядом с могилой отца. Помню, что людей было немало. Пришли все те, кто знал маму, уважал. Она была почитаемым человеком на работе, у неё были друзья, двоюродные братья и сёстры. У нас правда не сложилось с ними особенно родственных отношений, но мы знали друг друга и при встрече не проходили мимо. Здоровались, справлялись о жизни. Людей было действительно много. Но ближе всех к нам с братом стояли Влад и его родители. Тётя Ира с мамой тоже дружили много лет. Обменивались рецептами, возили нас с мальчишками в кино и зоопарк по выходным. Всё это в прошлом. Вся моя нормальная жизнь, где есть жизнерадостная я, здоровая мать, брат и лучший друг, осталась далеко позади, и теперь мне стоило учиться жить по-новому.

Ещё рядом с Марком была Тина. В другой ситуации, я бы с удовольствием с ней познакомилась и перекинулась несколькими фразами, желая поближе узнать любимую девушку брата. Но, увы, в этот день ситуация была неподходящая, и мне было не до неё.

На поминках в кафе собрались только самые близкие. По очереди говорили о том, каким хорошим человеком была наша мама. Безотказной, всегда готовой прийти на помощь, умной, хозяйственной. О том, что она воспитала двух замечательных детей — упомянул отец Влада. Сам бывший друг сидел за столом молча, лишь искоса поглядывая в мою сторону. Когда дядя Вова закончил свою речь, все не чокаясь выпили. Покрутив в руке рюмку с горькой жидкостью, я поставила её на стол нетронутой. Так же, как и еду в тарелке.

Марк наклонился ко мне:

— Поешь хоть что-нибудь, иначе ты упадёшь в голодный обморок.

Я покачала головой:

— Я не голодна, и чувствую себя нормально. Мне просто кусок в горло сейчас не полезет. В голове столько мыслей, что аппетит пропадает напрочь. Я отойду ненадолго.

Под пронзительным взглядом Влада мне было некомфортно, и я сбегала из его поля зрения, как последняя трусиха. Он прожигал дыру во мне. Я тут же непроизвольно возвращалась в тот день, когда я очнулась в больнице и впервые заметила перемену в его взгляде. Когда он стал смотреть на меня с омерзением и неприкрытой неприязнью.

Скрывшись в уборной и умывшись холодной водой, я медленно выдохнула и посмотрела на себя в зеркало. В отражении я увидела замученную, глубоко несчастную особу с впавшими щеками и тёмными кругами вокруг глаз, и фыркнула: как на меня ещё можно было смотреть, если не с отвращением? Разве что с жалостью. Господи, как же я ненавидела это чувство! Терпеть не могла, когда меня пытался пожалеть кто-либо, но сама себя… жалела. И призирала себя за это. Хотя Света постоянно пыталась протолкнуть мне в голову мысль о том, что жалеть себя можно и нужно. Только она утверждала, что жалеть себя нужно правильно, не впадая в «роль внутренней жертвы», но и в то же время, не блокируя и не обесценивая свои эмоции. Это значит, что я должна была понимать, что то, что мне было больно и обидно после всего произошедшего в прошлом — это нормально, но я не должна была позволять гнетущим чувствам затягивать себя в трясину.

Сейчас же мне очень хотелось впасть в эту «роль внутренней жертвы». Здесь, в родном городе, всё напоминало о том, что у меня было, и чего я лишилась за один вечер. Из-за собственной глупости и неосмотрительности. И из-за человеческой жестокости.

«Совсем скоро я смогу уехать домой, — эта мысль подействовала на меня, как волшебная пилюля, облегчившая страдания тяжелобольного человека. — Я снова войду в свою новую жизнь, оставив все разочарования прошлого здесь». Да, я действительно полагала, что через несколько дней или максимум через неделю вернусь в город, в котором прожила почти три года. Там мне было хорошо. Никто не смотрел на меня, как на обезьянку в зоопарке, не тыкал пальцами: «Смотри, вон ту девчонку изнасиловали несколько лет назад. Она с нашего района, представляешь?» Иногда, если подобная ситуация происходила, у меня возникало такое чувство, что случившееся три года назад делало меня какой-то не такой. Недостойной человеческого отношения, недостойной светлого будущего. Недостойной любви. Но для жителей моего «нового дома» я была просто Евой: тихой, приличной девушкой, живущей у престарелой тётки отца и работающей на полставки в маникюрном салоне. Все эти люди, не знающие моего прошлого, и давали мне возможность почувствовать себя нормальной.

Вытерев бумажным полотенцем кристальные капельки холодной воды с лица, я вышла из туалета.

— Ты что так долго? — Марк уже поджидал меня под дверью.

— Я не собиралась самоубиваться, если ты об этом переживаешь, — съехидничала я. — Но не заставляй меня рассказывать, что люди делают в той комнате. Ты ведь уже большой мальчик.

Брат внимательно пробежался по мне взглядом. Я знала, что глаза мои были подпухшими от постоянно наворачивающихся слёз.

— Плохо себя чувствуешь?