– Ах, боже мой, Гришенька! Давай кушать, давай пить, давай радоваться встрече.

Не дожидаясь тоста, Мария Исааковна выпила из зеленой рюмочки и улыбнулась не то Грише, не то умненькому барабанщику за его спиной, оглядела зал, танцующую публику, мужчин сплошь в белых рубашках, пленительных полных женщин в золотых и серебряных платьях-где достают такую волшебную материю?!-все слегка покачнулось, поплыло, и задымили белые трубы на столике, с морским дзеньканьем вызвонили сигнал пустые рюмочки, и она отчалила на белом праздничном кораблике одна, а Гриша остался на причале. Пьяненько, хитренько она помахала ему рукой.

Потом, после закрытия ресторана они еще погуляли. Пошли на Карантинный спуск, в тот двор, куда Гриша явился в девятнадцатом году после первых своих скитаний и смятений, оборванный и голодный, с раненым плечом и приключениями, испачканный кровью, но в фесочке, а хозяин квартиры не очень-то поверил в двоюродного братца. Фонтанчик во дворе был сух, как и некогда, в нем гнили прошлогодние листья дикого винограда, как и тогда, в том - их!
– окне неярко светилось.

Они вышли со двора и по лестнице поднялись на бульвар. Хотели посидеть, но здесь действовал закон - каждой паре отдельную скамейку, и все уже было разобрано. Они приняли этот закон, не роптали, бродили от фуникулера до колонн и курантов горсовета по ночному бульвару, над портом, над гаванью, откуда тогда уходили турецкие фелюги с солью и капитаны готовы были взять на борт обоих пассажиров. Они мало говорили о невозвратном. Говорили о здоровье -у Гриши, оказывается, диабет, о детях - у Гриши, оказывается, дочь тоже не замужем, но зато от сына уже большой внучонок... Мария Исааковна вернулась домой в третьем часу, как молодая.

Саул Исаакович брился. Было очень рано, семь или даже меньше семи, Саул Исаакович не подумал, что звонит Гриша, добрил жиденькую, выраставшую от воскресенья к воскресенью полоску под ухом, вытер полотенцем остатки мыла с лица, вытер свое сокровище, бир-мингамскую бритву, всемирную редкость, купленную перед войной на толкучке, хотя уже в то время заметил, что бриться стало легче, так поредели и истончились волосы бороды. Так вот, вытер бритву, удивился раннему гостю, пошел открывать и увидел Гришу. Низенький, весь в меленькую ржавую клеточку костюм, крючковатый, как сухой стручок, с лысой веснушчатой головой, смуглой, как картофель, старый, нездоровый, незнакомый, но Гриша.

И Гриша увидел его и немножко растерялся, задрал брови. "Что-то смутно штеймановское,- наверно, подумал он.- Что-то призрачно кодымское,- наверно, подумал он.- Что-то тускло знакомое,- наверно, подумал он.- Очевидно, это и есть Сулька",- наверно, подумал он и, наверно, по-английски.

– Ты?..

– Я...

Гриша неуверенно шагнул в прихожую, неуверенно осмотрелся в их коммунальном запустении с расшатанным паркетом и стремянкой на стене. Но узнал выставленный в коридор для подсобной службы тяжелый резной буфет из кодымского дома, изъеденную жучком развалину, подскочил к нему, хлопнул по дубовому боку, обрадовался, как родственнику.

– O! Я его отлично помню! Здесь когда-то имелось варенье! Он дернул ручку нижней дверцы, там и сейчас стояли банки с вареньем. Наконец пожали руки, наконец обнялись, хоть и неловко, но, спасибо буфету, сердечно. Прошли в комнату, сели за стол друг против друга.

– А я бы тебя даже на улице узнал с первого взгляда,- с упреком буркнул Саул Исаакович и высморкался, чтобы перебить дрожание в горле.

– Ты шутишь! Ты делаешь мне комплимент!
– отмахнулся Гриша.

– Я бы узнал,-упрямо заверил Саул Исаакович, Гриша пожал плечами, и Саул Исаакович испугался, не переборщил ли он, и смягчил упрек: - Можешь мне поверить! С возрастом вы все стали, как близнецы - и ты, и Моня, и Зюня,- так что вашу породу не перепутаешь!..

– И как здесь идет жизнь?
– Гриша вскочил, походил по комнате, обследовал фотографии на стенах, обстановку и вид из окна.

– А ты как поживаешь?
– с нечаянным вызовом спросил Саул Исаакович.

– Старость! Какая это жизнь, Суля!

– Да, старость, ничего не поделаешь, Гриша.

– Твои внучки?
– Гриша прищуренными глазами тянулся к фотографиям на стене.-О, я узнаю, Ревекка! Она дома? Нет? А это тоже наш родственник?

– Это Котовский.

– И кто он? Твой друг? Нет? Знаменитый писатель? Политик?

Тут вошла Ревекка.

"Рива",- подумал Саул Исаакович и встревожился. Сейчас она сделает мину. Сейчас она предложит Грише чай, но так, будто напрасно тратит сто рублей. Сейчас она будет любезничать, но так, будто Гриша приехал не из Америки, а из Крыжополя или Балты. И не потому, что она чего-то там не может простить, а потому, что Рива есть Рива.

Он стал натягивать рубашку и судорожно придумывать повод побыстрее увести Гришу на воздух.

Рива же спиной толкнула дверь и вошла тоже спиной - в одной руке кастрюлька, в другой чайник,-извернулась, прихлопнула дверь пяткой.

– Гриша!
– крикнула она, поразив обоих мужчин силой радостного возгласа.Гриша!

И захохотала, и загремела оброненной крышкой, и плеснула кипятком из носика.

– Гриша! Гришка!

Гриша подскочил, они жарко расцеловались.

"Никогда не знаешь, чего ждать",-думал Саул Исаакович, успевший сунуть под кастрюльку подставку и разыскать на полу другую. Она нашлась под сервантом, и все уселись.

Рива сияла немыслимой приветливостью.

– Гришка, ты уже повидался с братьями?