Официантка принесла графинчик с коньяком и горячее. Но вместо бифштекса с луком им приготовили бифштекс с яйцом, что Марии Исааковне представилось трогательным сюрпризом, а Гриша отодвинул тарелку. Гриша сказал официантке, что он заказывал бифштекс с луком и на свои деньги желает получить то, что заказывал, а если официантка не понимает по-русски, он может сказать ей по-турепки или по-французски, или по-гречески, или по-евпейски, или по-английски в крайнем случае. Официантка смотрела вбок, и было просто стыдно за Гришины капризы. Для первого раза Мария Исааковна решила промолчать, хотя следовало вернуть официантку с тарелками и сказать Грише: "Не строй из себя!"

– Откуда ты знаешь столько языков? Или ты пошутил?

– О Маруся! Я жил в Турции, потом в Греции, я учился в Париже, делаю бизнес в Америке!

– Ты прямо коммивояжер!

– Я видел свет, моя Манечка, я видел свет! Я был в Италии, я был в Голландии, меня можно было встретить на улицах Лондона!

– Что ты там делал, во всех странах?

– Везде много дел, моя Манечка! В Италии я смотрел древности, в Лондоне покупал старинные монеты-я нумизмат, у меня известная коллекция! В Голландии, если не удивишься, покупал евреев!

– Что значит покупал?

– Я выкупал евреев из концлагеря, Манечка.

– Их продавали?

– Конечно, немцам было интересно заработать доллары. Ой, Манечка, это всем так известно, что даже скучно говорить!

– Подожди, подожди, Гришенька! Ты хочешь сказать, что немцы продавали тебе евреев?

– Это было сложное и опасное дело, мне помогали голландские рыбаки.

– И почем, Гришенька?

– Гроши, Маруся, сущая мелочь! Последней я купил молодую женщину с грудной девочкой, эту девочку не так давно венчали, я был на свадьбе. А двух детей, двух маленьких умирающих лягушат мой связной дал мне бесплатно, я думаю, он имел неплохие комиссионные. И теперь у меня, Манечка, взрослый сын и взрослая дочь.

– Ты не женат, Гришенька?

– Женат, Манечка. Но других детей у нас с Нэнси нет. Мою жену зовут Нэнси, по-русски Нина.

"Казалось бы,- нервничала Мария Исааковна,- так просто снять яичницу и положить лук, как просит Гриша".

– О чем ты задумалась, Манечка?

– Я думаю, на кухне какая-то неприятность, иначе принесли бы уже давно... Напрасно ты рассердился-с яйцом тоже вкусно...

– Чепуха! Они должны как следует прожарить натуральный кусок мяса. С луком будет хорошее мясо, куском, с кровью, а не та котлета, которую я отправил им обратно.

– Не знаю, может быть... Я не хожу по ресторанам.

– Я терпеть не могу котлет!

– Ты не пробовал моих, Гришенька.

– Да, наверное, так!.. Давай выпьем немножко, а? Гриша налил коньяк в зеленые рюмочки.

– За нашу встречу, Марусенька!

– За нашу встречу, Гриша!

Мария Исааковна проглотила никогда ранее не пробованное питье, подышала ртом, чтобы вернуть горлу прохладу, и, не столько довольная новым впечатлением, сколько своей храбростью, морщась, произнесла:

– Очень вкусно!

А на эстраде уже собирались оркестранты - молодые люди в белых рубашках и одинаковых галстуках, народу за столиками прибавилось, центральные люстры погасли, но зажглись боковые плафоны.

– Я очень рада тебе, Гришенька. Я ведь всегда знала, что мы с тобой встретимся. Что бы ни случилось, как бы плохо мне ни было, я утешала себя тем, что впереди у меня наша встреча.

Оркестр заиграл, на эстраду вышла девочка в голубом платье и запела "Каштаны, каштаны!..". Она, видно, весь день пеклась на пляже, у нее до яркой красноты обожглись на солнце плечи, руки и лицо, весело злое и знакомое. "Каштаны, каштаны!.." Красные коленки и низ платьица покачивались почти над самым их столиком.

– Как ты пережила войну, детка?

– Как все...

Он назвал ее деткой! Да, да, она знала, что с его приездом жизнь вернется к началу... А замужество и измены мужа, война и эвакуация, похоронное извещение и долгое безмужье, и голод послевоенных лет, и потом работа, работа, работа, пока дочка училась, работа с утра и допоздна и отчуждение дочери, когда она стала большой,- все было не с ней, не с Манечкой Штейман, а с другой женщиной, Марией Исааковной Изотовой, которую она хорошо знала, которая умела добросовестно работать, любила работать и верила, что трудности - это и есть жизнь, горе - тоже жизнь, а счастье - свежая постель после воскресной стирки. Манечка же Штейман однажды утром проводила Гришу на пароход и сегодня утром встретила его в аэропорту, и между тем утром и этим прошло очень немного дней, недаром он называет ее деткой...

– т- Что ты вспоминаешь, деточка?

– То, чего не было, Гришенька...

А в зале уже танцевали. Барабанщик перед тем объявил:

– Блюз "Под тихим дождем",- и теперь милая его веснушчатая мордочка перекашивалась от сладостного воодушевления. Гриша опять налил в зеленые рюмочки.

– Давай еще немножко выпьем, Манечка! Чуть-чуть! Контрабасист почти стонал от охватившей его неги. Трубач и труба, казалось, вместе плакали. Горестная спина пианиста говорила о многом. Не они играли блюз "Под тихим дождем", блюз играл ими. Музыка играла всеми, кто танцевал, кто просто слушал, она клятвенно обещала каждому то, чего нет и не может быть никогда.