И тут я вижу, что земли за лобовым стеклом становится заметно больше. И скорость как будто увеличивается. Вдруг начали мигать с резким звуком несколько приборов, и замигали красным несколько лампочек. У меня заныло в желудке от страха. Впервые в жизни чувствую, как на голове встали дыбом волосы, и всем своим существом ощущаю, что мы падаем.

— Мы падаем?! — кричу, не зная, что делать. — Мы разобьемся?!

Я что-то натворила, неумело управляя таким сложным транспортным средством, и из-за этого сейчас мы все умрем. У меня слезы хлынули потоком от жалости к своей молодой жизни, к Эдику и всем остальным. Что я наделала?! Ястребов прижимает меня к себе, и я вдруг понимаю, что это, наверное, все, что мне осталось почувствовать в этой жизни.

— Ты меня любишь? — вдруг слышу от него.

— Да! — кричу я, перекрикивая сигналы тревоги, отрывая расширенные от ужаса глаза от приближающейся земли и пытаясь обнять моего мужчину. — Я очень тебя люблю. Очень-очень!

Он со мной на коленях тянется к штурвалу, что-то поправляет и щелкает по нескольким клавишам или кнопкам. Приборы также неожиданно перестают мигать и визжать. Меня слегка вжимает в Эда, как раньше в кресло, при взлете.

Тут приоткрывается дверь, и в ней показывается голова седого пилота:

— У вас все нормально?

Эд показывает большой палец вверх. Дверь закрывается. Разве нас не надо спасать?!

— Все хорошо, — отвечает Ястребов моим мыслям.

Я стону. Сейчас бы, наверное, упала в обморок до конца полета, если бы умела. Медленно прихожу в себя. Что это было?

— Хочешь еще порулить?

Содрогаюсь:

— Ни за что! Чтобы мы еще раз чуть не разбились?

— Ты нормально управляешь. Это я, честно говоря, легонько оттолкнул штурвал.

— В смысле? Специально?!

— Да. Мне хотелось узнать то, что я узнал, — выдает он с непередаваемым апломбом. — А то я стараюсь, а ты все молчишь. И запомни, малышка, я всегда управляю ситуацией.

______________________

Уважаемый читатель! Это моя первая в жизни подписка. Я очень волнуюсь. И надеюсь, что мы с Вами будем вместе и дальше. Автор с Музом постараются Вас не разочаровать).

Ах ты, сволочь! Я вытаращиваю на него глаза, не веря, что можно так рисковать, чтобы чего-то там добиться.

Какой же он самодовольный, наглый, невыносимый!

— Я тебя ненавижу, мудак, старый дед, извращенец.

— Только не бей слишком больно! — уворачиваясь от моих рук, смеется Эд.

Он изгибается и целует меня в губы властно, как в первый раз, придерживая голову. И насколько же сильней и глубже я его чувствую сейчас! Словно нажимает во мне какие-то точки, как отверстия у свирели. И у меня поет все внутри. Сначала еще молочу его руками, по чему достаю, но совсем недолго. Не могу на него обижаться. Ведь вырвал из меня признание, гад! Моя сумасшедшая любовь.

Но когда он отлипает от моих губ, я все же нахожу в себе силы сказать:

— А если кому-то плохо сейчас там, в салоне?

— Нет, там нормальные мужики сидят, их так легко не напугаешь. А если бы случилось что — мне бы уже доложили. Палыч за всех отвечает.

— Это который седой?

— Да. Он меня летному делу учил, если что.

— А почему у тебя прав нет?

Ястребов вздыхает:

— Землю не чувствую, так бывает. Взлетаю классно, летаю очень хорошо, а сажает пусть кто-нибудь другой. В летном училище полгода отучился, а вторые полгода как срочник аэродром чистил — профнепригодность.

— Обидно?

— Конечно. Но не смертельно. А когда я Палыча рекомендовал в эту частную авиакомпанию, он дает мне порулить. Так что жизнь налаживается.

Мой мужчина смотрит вперед в иллюминатор, потом отворачивается, а потом смотрит опять. У меня сердце сжимается, так я ему сопереживаю. Наверняка это был для него сильный удар — отказ от мечты. Летчики, мне кажется, все немного сумасшедшие — любят небо, как птицы.

— Прости, — вдруг шепчет Эд мне на ухо.

Неожиданно! А тихо так произносит, наверное, чтобы никто другой случайно не услышал, что боссы иногда извиняются.

— Вот если бы у меня от страха инфаркт случился? — возмущаюсь, прикладывая руку к груди; он тут же пристраивает свою ладонь рядом. — Или парализовало от нервов?

— Тогда я бы тебя возил на инвалидной коляске, — отвечает без тени смущения.

— Господи, какой дурак!

— Нормальное у тебя здоровье, не прикидывайся, — улыбается хищно; как бы еще чего не вытворил.

— У меня и сейчас еще все дрожит внутри, — жалуюсь.

— Ух, ты. Это интересно.

Он вдруг снова переключает что-то на приборной доске, а потом откидывается в кресле, приподнимает меня и что-то поправляет, копошась подо мной. Я внутренне замираю, вытаращив глаза. Нет, только не это!