Шрифт:
Я смотрю на телефон, который точно умер после такого полёта и всхлипываю с новой силой.
— Чёрт, — срывается с губ. — Чёрт!
Сползаю по стене вниз и утыкаюсь лбом в наши переплетённые руки.
Телефон… Мама меня убьёт. Я осталась без единственного источника связи и доступа в интернет.
Глеб ничего не говорит, а просто притягивает меня к себе. Садится на пол, расставляет ноги и усаживает меня в середину, прямо между ними. Прижимает к груди и кладёт подбородок на мою макушку.
У меня нет сил этому сопротивляться. Да и желания тоже. Человеческое тепло и понимание — единственное, чего я сейчас хочу. Поэтому позволяю себе уткнуться в грудь мажора, сжать его многострадальную футболку в кулаках, и продолжаю тихонько плакать.
Так мы и сидим некоторое время: Соколовский, успокаивающе поглаживающий меня по спине, и я — обессиленная и выжатая, как лимон, прячущаяся от всего мира в объятиях своего врага.
До тех пор, пока я не проваливаюсь в тревожный сон.
Глава 15
Просыпаюсь от того, что мне жарко. В комнате темно, поэтому я не сразу соображаю, где я. Чуть не кричу вслух, когда ощущаю, что на моей талии покоится чья-то рука, но вовремя вспоминаю, что уснула я не дома и зажимаю себе рот ладонью.
Глаза постепенно привыкают к темноте и я могу разглядеть очертания сопящего рядом Соколовского. Он выглядит непривычно расслабленным. Во сне черты лица Глеба стали мягкими и даже немного мальчишескими. Сейчас он так похож на десятиклассника, который надо мной издевался и не давал прохода.
Но отчего-то эти воспоминания не вызывают во мне приступ злости или обиды, как обычно. Вместо этого, я во все глаза рассматриваю мажора. Дышу через раз, лишь бы не разбудить брюнета.
Ночь — время раздумий, и меня посещают весьма интересные мысли. При свете дня я бы ни за что о таком не подумала. Но сейчас…
А что если Соколовский с самого начала был в меня влюблён? Тогда все его придирки и издёвки обретают смысл. Он ведь никогда не умел и, видимо, до сих пор не умеет правильно выражать свои эмоции.
Глеб рано потерял мать, это знали все в классе. В начальной школе, когда детская жестокость ещё не знает границ, одноклассники дразнили его на переменах. Соколовский запомнил каждого. И, когда те стали постарше и поняли, что с сыновьями богатых отцов лучше дружить, он отомстил им всем. Сделал их отбросами класса, с которыми никто не дружил больше.
Жестко, но именно человеческая тяга к издевательству над слабыми вынудила его показать клыки. С волками жить — по-волчьи выть.
Я же всегда была сама по себе. В школу ходила чисто ради учёбы и своей на тот момент подруги — Ксюши. В классе восьмом-девятом она сохла по Соколовскому. Девочки рано взрослеют. Красилась, старалась привлечь его внимание. А я… Я просто была рядом. Умилялась её попыткам и раздражалась, когда Глеб грубо её сбривал.
Пока однажды не заметила, как он на меня смотрит.
Тогда мне показалось, что это взгляд презрения, ведь я была той самой страшненькой подружкой на фоне Ксюши. Не красилась, не носила крутые шмотки, потому что моя семья всегда жила от зарплаты к зарплате и лишних денег не было.
И до вчерашнего дня я искренне верила, что Соколовский меня презирает, издевается. Как издевались когда-то над ним. Просто, чтобы самоутвердиться за чужой счёт.
Но, зная то, что я знаю сейчас…
Что если в тот день Глеб задел меня впервые, только потому, что я задела его не меньше? Ведь если у него были ко мне (или есть до сих пор) чувства, тогда всё становится до жути просто и ясно, как белый день!
Весна. Девятый класс. На носу майские каникулы и выпускные экзамены. Я усердно готовилась, в то время как Ксюша болтала ногой, сидя прям на парте, и дула губы, в очередной раз жалуясь на то, что Соколовский её не замечает.
— Да признайся ты ему уже, — не выдержала я, потому что стенания подруги отвлекали от подготовки к истории.
— Как? — Воскликнула шатенка и спрыгнула с парты. — Да он же меня прямым текстом пошлёт!
— Не попробуешь — не узнаешь. — Закатила глаза я и уткнулась обратно в книжку, которую взяла в библиотеке.
— Я не могу. — Поникла подруга. — Каждый раз, когда я рядом с ним, такое впечатление, что у меня мозг отключается, и я становлюсь туповатой блондинкой.
— Тогда напиши ему письмо с признанием.
— Чтобы он потом высмеял мою писанину при всех? Нет уж! — Фыркнула девушка и скрестила руки на груди.
— Тогда… — Я честно постаралась вникнуть в проблему единственной подруги и помочь, но в голову больше ничего не приходило. — Блин, я не знаю. — Вздохнула я, всплёскивая руками.
— Вот и я не знаю, — плюхнулась на стул рядом Ксюша. — Голова трещит! — Запустила руку в волосы, а затем положила голову на стол. — А тебе разве никто не нравится?