И все же она, как всегда, склонна была поступать по-своему и только по-своему, неважно, что частенько при этом принимала черное за белое и белое за черное; поэтому не желала следовать его указаниям, даже не до конца верила его словам. Назло ему — да, да, назло — к родителям она не вернется. И никогда больше не заикнется насчет Тома Улму… Даже не потому, что не любит Дана, не слишком верит ему. Так ей хочется, вот и все! Пусть примет за чистую монету все, что она сейчас наговорила. Сейчас ей, как никогда, нужно быть бдительной.

Она посмотрела на парня: он был весь мокрый, и не только оттого, что промок до нитки под дождем, — хорошо вспотел от разговора с нею.

— Пойдем ко мне. Останешься ночевать! К моим я все равно не собираюсь. И не сердись, не дуйся. Идем — я люблю тебя. Только тебя. По-настоящему — одного тебя… Нет! Нет! Не нужно! Ни в коем случае! Уходи!..

Илие Кику шагал под дождем насквозь промокший — как будто делать это ему велел какой-то священный долг. Хотелось, чтоб дождевые струи проникли до самой кожи: он выдержит. Хотя шагал он не разбирая дороги, скорее всего машинально.

…Он был огорчен: нечетко, не так, как хотелось бы, работала голова. Мысли путались, трудно было добраться до сути. Однако ему во что бы то ни стало нужно было привести их в порядок.

Он был под впечатлением встречи с Бабочкой и теперь должен принять какое-то решение. Какая жестокая, горькая у нее судьба! Каким бы образом помочь ей, сделать что-то хорошее? Не давали покоя и мысли насчет Василе Антонюка, парня, прошедшего ученичество в механических мастерских, к тому же наделенного беспримерной храбростью, качеством, более всего близким и понятным Илие.

Уже на второй день после освобождения, когда парня привели в пекарню, избитого, в синяках и ссадинах, он потребовал, чтоб ему поручили — сейчас же, сию минуту — любое, самое опасное задание, только чтоб настоящее, не какую-нибудь чепуху. Жажда мести так и кипела в нем. Что это, в самом деле, за подпольная борьба, если никаких бомб, никакого динамита или тротила, хотя бы, на худой конец, гранат? Пусть ему поручат поджечь склад с боеприпасами. На это хватит и одной искры от кресала… Или, может, он не верит ему? Василе схватил пекаря за руку.

— Тогда пойдем со мной, прямо сейчас!

Они вышли за пустыри, безмолвно поднялись на холм, и, когда снова стали спускаться по противоположному склону, Антонюк подбежал к телеграфному столбу и яростно обхватил его руками.

— Видишь этот столб? — Он смерил столб глазами, от низа до верхушки. — Жаль только птищ, которые живут на проводах, не то бы…

— Что — не то бы? Клещи, которыми перекусывают проволоку, я уже отдал другим.

— Зачем они нужны, клещи? — перебил Василе.

Не успел пекарь ответить, как он собрал в ладонь несколько стеблей сухого бурьяна, быстро стесал складным ножом немного стружки с основания столба, затем в мгновение ока высек из кресала искру, которая тут же превратилась в легкое пламя.

— Что ты задумал? — растерянно крикнул Илие. — Совсем тронулся, ей-богу! Кому придет в голову заниматься этим средь бела дня? Немедленно затопчи огонь!

— Не пугайся: как раз в дневное время меньше бьет в глаза. Это мне давно известно… Попробуй ты так сделать, ну? — стал подзадоривать он Кику. — Хо-хо, даже никакого керосина не надо!

Голыми руками он расшевелил кучу подожженного бурьяна, стараясь направить огонек против ветра, и пламя стало на глазах удлиняться, поначалу хилое, затем все более сильное…

— Можешь уходить, — весело крикнул он пекарю, — ты мне сейчас не нужен. Завтра приведу ребят из мастерской — такой огонь разведем… В общем, можно будет печь картошку…

В какую-то ночь "доброволец" притащил в пекарню мешок — один бог знает, где он его раздобыл, — в котором был… шапирограф! "Будем печатать листовки! — заявил он. — Пишет пусть Дэнуц Фурникэ или кто другой — мне это не надо… Мне — гранату в руки, взрывчатку, что-нибудь взрывать, пусть взлетит все в воздух… Железнодорожный состав — вот это да! Хочу бороться в наилучшем стиле… Чтоб получить орден, когда вернутся наши. Хватит водить за нос — давайте дела! На печке сидеть не буду… Тогда уж лучше пробираться на фронт… А то как вы думали? Буду держаться за чью-нибудь юбку? Я теперь поумнел, понимаю, чего стоят дубинки жандармов… Даже если и пошел бы добровольно, то только с одной целью: перейти линию фронта. Все равно наши уже недалеко!"

С большим трудом удалось уговорить его установить в надежном месте станок — как-никак с железом знаком, сколько проработал в мастерских! "Фурникэ будет писать в другое время, пекари и сами могут придумать что-нибудь подходящее, — после долгих раздумий решил Кику. — Пускай узнают, что у пекаря тоже не пустая голова! Напишу сам, без чьей-либо помощи… Не слишком большой грамотей? В самый раз, чтоб рассказать о том, что накипело на душе!"

Из-за этого печатного станка и будущей листовки он совсем потерял сон. Счастье еще, что Иону Агаке удавалось приструнить "добровольца". Мда, следовало бы посоветоваться; честно говоря, он даже обязан был сообщить обо всем этом Сыргие Волоху. Как-никак ответственный группы… Но, с другой стороны, кто может сказать, что взбредет тому в голову? Только в одном можно было не сомневаться: услышав о печатном станке, листовках, Волох начнет требовать строжайшей конспирации. Посыплются вопросы: откуда? Где и когда добыли? Чтоб как-нибудь не оказалось провокацией… Станет выстраивать все тот же ряд: доносчики, провокаторы, осведомители… И так далее. От него, от Кику, требуется только одно: заботиться о пекарне. Передавать хлеб военнопленным, арестованным по политическим делам. Помнить день и ночь: пекарня — это штаб группы… Конспи-ра-ция! Но сколько можно прятаться за этими проклятыми печами?